Зимина дождалась, когда шаги Климова стихнут в коридоре, и только тогда, заперев дверь, вернулась в кресло, устало опустив сведенные напряжением плечи. Она и сама не понимала, откуда возникла эта незамутненная, концентрированная ярость, едва Климов произнес одно-единственное слово. Убрать. Убрать Ткачева как очередную досадную помеху собственному спокойствию. Чему удивляться, а тем более возмущаться? Давно прошли те времена, когда подобное решение проблем казалось Зиминой чудовищным. Взять хотя бы Русакову… А ведь Климов мог быть прав, как знать, что еще может задумать Ткачев, возможностей испортить жизнь и Вадиму, и ей у него предостаточно. А если уж упрямый опер захочет выяснить, кто убил Терещенко, то непременно докопается до правды, чего бы это ему ни стоило. Однако сама мысль о возможности устранения Ткачева вызвала такой яростный, необъяснимо бурный протест, что полковник и сама этому удивилась. Неужели все дело в том, что он ей помог? Помог выбраться из передряги, в которую сам же втянул. А перед этим пытался убить. И неизвестно, что еще у него на уме. Он сейчас как бомба замедленного действия, которая рано или поздно обязательно сдетонирует, но неизвестно, когда и каким образом. И самым разумным выходом было бы исключить возможность такого развития событий.
Что вообще на нее нашло? Совсем как в старые, пусть и далеко не добрые времена рванулась на защиту своего, будто бы и не было всего того, что пытался донести до нее Климов, того, что она прекрасно понимала и без него. “Я буду защищать каждого из вас, насколько это в моих силах”. Что изменилось с тех пор, когда впервые решила для себя любой ценой защищать своих? Только еще больше крови утекло с тех пор, еще больше предательств, боли и горя пережили за это время. Теперь уже не вместе, а поодиночке, каждый за себя и ради себя. Катя, Олег, едва не пострадала она, теперь Ткачев… Неужели наступит тот день, когда предаст последний близкий? Где она просчиталась, как смогла допустить ошибку, последствием которой стал постепенный развал всего, что казалось ей непоколебимым и нерушимым ни при каких обстоятельствах?
Нет, этого нельзя допустить. Она должна исправить то, что еще можно исправить. Никто из своих не должен сомневаться друг в друге. Она сама сделает первый шаг на пути к восстановлению разрушенного, не дожидаясь, когда все окончательно и бесповоротно пойдет прахом.
========== Кто кого? I ==========
Ткачев открыл не сразу. Зимина, решив, что дома никого нет или капитан просто не хочет ее видеть, уже собиралась было развернуться и направиться вниз по лестнице, но именно в этот момент дверь распахнулась и на пороге возник Паша. Небритый, заспанный, в одних джинсах и босиком. Хмуро взглянул на начальницу, посторонился и только потом спросил:
— Случилось что-то?
Спросил и едва не рассмеялся: что-то это все ему напоминало. Ткачев сейчас ничуть бы не удивился, если бы Ирина Сергеевна достала пистолет с навинченным на него глушителем и выстрелила в упор.
— Поговорить надо, — бросила Зимина и вопросительно взглянула на него: — Я пройду?
Ткачев молча махнул рукой в сторону кухни и, закрыв дверь, поплелся следом за полковником. Встал у входа в кухню, прислонившись к косяку, наблюдал, как Зимина устраивается за столом, как всегда — прямая, собранная, сжатая, словно пружина. Сцепила пальцы, пристально глядя на него, с намечающимся недовольством сжав губы.
— Может, сядешь? — поинтересовалась наконец, не дождавшись от Ткачева даже какой-нибудь дежурной реплики.
— Спасибо, я пешком постою, — все так же не меняя позы и выражения лица, отозвался Паша.
— Ткачев! — сердито одернула Зимина, медленно наливаясь раздражением. Хамский пофигизм капитана начинал ее бесить.
— Вы зачем пришли, Ирина Сергеевна? — в голосе зазвучала усталость. Казалось, Ткачева тяготил этот недоразговор, тяготило само присутствие Зиминой. — Решили дату моей смерти назвать? Чтобы успел подготовиться, так сказать. Гроб там прикупить…
— Что ты несешь?!
Она вспылила. В долю секунды сорвалась с места, оказавшись прямо перед ним, все так же опиравшимся о косяк, даже не вздрогнувшим от ее возмущенного восклицания. С неудовольствием отметила, что даже на каблуках ниже него. Приходилось смотреть немного снизу вверх, прожигая взглядом, пытаясь вытравить из его глаз… что? Холодное отстраненное отвращение. Вот что било из равнодушных глаз, казавшихся темнее, чем обычно. Может быть, от застарелой, уже привычной горечи, которой въедливо пропитался его взгляд?
— Что ты несешь, Ткачев? — чуть тише, но все еще раздраженно повторила Зимина, вглядываясь в его лицо. — Ты что, пьян? Что за чушь лезет тебе в голову?
Ткачев не выглядел пьяным. Да и алкоголем от него не пахло. Только едва уловимо — каким-то терпким гелем для душа, смешанным с запахом кожи. Еще одна совершенно неуместная деталь, на автомате отмеченная цепким ментовским вниманием. Такая же ненужная, как… Как вдруг обжегшее кончики пальцев желание коснуться. Провести по оголенному крепкому плечу, медленно и осторожно, утешающе. Смахнуть, стереть с него будто пыль эту безграничную усталость, это едкое, ядовитое омерзение, исходящее от него. Омерзение к ней, к самому себе, ко всей жизни в целом.
— Чушь? — Ткачев саркастично дернул губами, чуть наклонив голову, приблизив лицо к лицу Зиминой, вглядываясь пристально и оценивающе, словно хотел увидеть нечто, скрытое за набившей оскомину маской невозмутимости. — Скажете, будто все забыли? Будто не советовались ни о чем с Климовым? Просто так возьмете и забудете, что есть человек, который вас хотел убить?
— Я поэтому и пришла, — Ирина Сергеевна отступила на несколько шагов назад, пожалуй, слишком поспешно, чем можно было себе позволить. Почти уперлась спиной в стол, заговорила мягко, стараясь быть убедительной: — Я не хочу, чтобы мы все перестреляли друг друга, Паш. Да, ты хотел меня убить, но я же помню, что потом ты меня вытащил из этого проклятого ангара. И потом возился со мной… — при воспоминании об уверенных руках Ткачева, умело раздевавших ее, щеки Зиминой слегка, почти незаметно, вспыхнули румянцем. — У тебя было столько возможностей меня убить, но ты ими не воспользовался. А я не хочу терять еще кого-то из вас, понимаешь, не хочу! Да, я разговаривала с Климовым… — Ирина Сергеевна помолчала, не желая признаваться, но понимая, что не имеет права скрывать. — И он предложил тебя… убрать. Он опасается, что ты можешь наделать глупостей, и…
— И что же вы? — криво усмехнувшись, перебил Ткачев. — Неужели не согласились?
— Я потребовала, чтобы он об этом забыл, — отрезала полковник. — Но я боюсь, что Климов захочет сам решить проблему. Поэтому я тебя прошу: не делай ничего, чтобы его спровоцировало. Паш, ты меня понял? — настойчиво произнесла Зимина, вновь впиваясь в его лицо взглядом. — Я, конечно, постараюсь контролировать ситуацию… Но прошу тебя, не делай глупостей, не подставляйся.
— Я вас не понимаю, Ирина Сергеевна, — наигранно недоумевающе вздернул брови Ткачев. — Избавиться от меня ваших же интересах. Ни за что не поверю, что вы просто так оставите всю эту историю. Что вы задумали, Ирина Сергеевна?
— Ничего, — устало ответила Зимина, качнув головой и делая пару шагов к выходу из кухни. — Я просто не хочу потерять еще кого-то из вас.
— Вы думаете, я поверю в эту хрень? — зло рассмеялся Паша, разворачиваясь к ней в тот самый момент, когда Зимина почти очутилась у двери. — Да вам же вообще плевать! Хоть мы все друг друга перестреляем! Вам же просто все равно! Вам все равно было, когда Катю убивали! Когда Олег погиб! Вам плевать на всех! Вы же не чувствуете ничего! В вас вообще что-то человеческое осталось?
Ткачев почти кричал, выплескивая отчаянную ярость ей в лицо. Сам упустил момент, когда вцепился руками в плечи, больно толкнул, прижимая к стене.
— Ткачев, ты что…
— Заткнись! — оборвал зло и резко, продолжая сильно стискивать ее плечи, с удовлетворением отмечая растерянность в глазах Зиминой. Пусть сдержанная, легкая, едва уловимая, но она была. И это уже могло считаться победой. — Думаешь, я поверю во весь этот бред? Что вы там с Климовым задумали, а?