— Нет, — ответил Вадим и покраснел; мгновенно перед ним вспыхнуло красивое бледное лицо Елены Викторовны, жены профессора, и исчезло. — Просто нет времени.
— Так ли?
— Так ведь тружусь.
— Ну уж, тружусь. Что значит — тружусь? Все трудятся, но при чем тут женщины? Их-то зачем обижать?
Старик, конечно же, ни о чем не догадывается, думал Вадим, стоя возле институтского крыльца и глядя, как профессор, смешно помахивая большим коричневым портфелем, идет по заснеженной аллее, он уверен, что я влюблен в его дочь...
Случилось это еще осенью: профессору стало плохо, прямо на лекции, вызвали «Скорую», но от помощи врачей старик отказался, попросил отвезти его домой, и Вадим, поймав на улице такси, поехал проводить его. Дома никого не оказалось. Уйти сразу было нельзя. Вадим помог профессору снять пальто, усадил его в глубокое мягкое кресло у окна, лечь в постель тот категорически отказался, и до вечера вынужден был читать ему отрывки из «Одиссеи» Гомера в роскошном старинном переплете. Профессор сам указал ему на эту книгу и попросил слабым болезненным голосом: «Голубчик, почитай, пожалуйста, те места, где есть закладки». Когда позвонили в дверь, Вадим пошел открывать и увидел на пороге двух женщин, удивительно похожих, как бывают похожи друг на дружку близнецы. Обе были молоды, но уже в следующее мгновение бросилась в глаза разница в возрасте: одной из вошедших было лет тридцать, а другая оказалась совсем молоденькой. Вадим пропустил их в прихожую, помог раздеться и, сделав это, позвал в дальнюю комнату, где, в уютном кабинете, в кресле у окна, ждал его профессор:
— Профессор! К вам, наверное, заочники! Я сказал, что вы больны, но они и слушать не хотят!
— Да? Заочники, говорите? Премилый народ! Ну что ж, зовите их.
И вдруг женщины захохотали. Они буквально сотрясали сумрачную тишину комнат своими звонкими голосами, они рыдали и всхлипывали. А через мгновение Вадим услышал хохот профессора.
— Карицын! Вы, голубчик, гениальнее великого Гомера! Знакомьтесь: Елена Викторовна, моя жена, Анюта, дочь.
Вадим пожал им маленькие холодные и тоже удивительно похожие ручки и только тогда улыбнулся и покраснел.
— Вы что же, милочки, — не унимался профессор, который к тому времени, похоже, окончательно оправился от своего временного недомогания, — снова посеяли ключи?
А через неделю в этой же самой прихожей, на этом же месте произошла еще одна историйка, но о ней знали только Вадим и Елена Викторовна. Елена Викторовна в тот день купила два билета на итальянский фильм режиссера Микеланджело Антониони и предложила их ему и Анюте. Сеанс начинался поздно, в двадцать два часа, и они, все вчетвером, успели еще поужинать, распить бутылочку сухого, отметить новую публикацию профессора в одном солидном литературном журнале и вдосталь наговориться. Когда стали собираться, Анюта на несколько минут спряталась где-то в спальне, очевидно, решив переодеться, профессор ушел в кабинет работать, а он и Елена Викторовна остались в прихожей одни. Она смотрела на него все с той же полуулыбкой, как привыкла смотреть с первого дня знакомства, и изредка поправляла красиво уложенные светло-русые волосы. Когда она подала ему пальто, он поймай ее руку, наклонился и поцеловал Елену Викторовну в шею чуть ниже мочки маленького розового уха; она вначале вздрогнула, потом оглянулась и, убедившись, что их никто не видел, улыбнулась своей очаровательной улыбкой, сказала тихо:
— Как странно на вас, Вадим, подействовало вино. И ведь слабенькое совсем, кисленькое...
— Вино было прекрасным, — улыбнулся он.
Она задержала его руку и, прижав палец к смеющимся губам, прошептала:
— Не будьте таким торопливым и нетерпеливым, юноша.
Вот и все, что случилось в тот вечер в просторной прихожей профессорской квартиры.
Вадим переписал курсовую, целиком переработав отдельные места, где было особенно много пометок, сделанных рукою профессора. Пришлось прочитать еще с дюжину книг и ученых записок, среди которых были и исследования профессора, сделать кое-какие выписки. Работа нещадно пожирала все свободное время, выходные дни. Иногда, когда в расписании не было лекций профессора, Вадим пропускал занятия, днями просиживал над черновиками и выбирался из общежития разве что на несколько минут: купить хлеба и табаку да забежать в букинистический магазин, полистать старые истрепанные тома, подшивки «Нивы» с удивительными иллюстрациями художников, имена которых он никогда не запоминал, посмотреть — в который уж раз! — на гравюры Бонга с божественных полотен Саккаджи и Годварда, с мрачных картин Стаховича и Яна Стыки.