На четвертый день бока животного увлажнились, вспотели. Это было принято за добрый признак, стали готовить выход из пещеры. В воздухе потеплело, на Колыму пришла весна.
Пористый известняк подавался легко. Сколотые глыбы употребляли на стену — замуровать поврежденного мамонта, сохранить его для исследования. Работа шла успешно, и, когда стена была готова, выстлали из камней от пещеры до берега покатый спуск.
К этому времени температура тела животного повысилась — тепло можно было ощутить рукой. Ребята ждали: что-то должно было случиться.
Утром на седьмой день, когда рассвело, увидели, что хобот животного подвернулся, будто сжатый в усилии. Друзья не спускали с мамонта глаз.
Часом позже, когда вставшее солнце заглянуло в пещеру, у животного дернулось веко. К полудню животное вздохнуло и открыло глаза.
Борис потянул Василия за руку. Тот стоял затаив дыхание. «Если сейчас не обрушится свод пещеры, не дрогнет земля, — думал Борис, — грош цена сказкам Шехерезады и всем чудесам мира. Мамонт ожил! Ожил! Неужели Васька не видит?» Но Василий стоял рядом и не дышал от ожидания. Крик радости, готовый сорваться с губ Бориса, замер, так и не вырвавшись. «Умри! — сказал он себе. — Стой и жди!»
Животное не двигалось с места, лишь изредка с шумом засасывало воздух, будто кто вздувал и отпускал кузнечные мехи. Это был критический момент: зверь или выживет, или упадет замертво… Время шло, дыхание выравнивалось. Ток ребята не выключали.
За полдень животное шевельнуло хоботом, медленно свернуло его, распрямило. И вдруг повернуло голову к Василию и Борису.
Ребята стояли как загипнотизированные, не в силах опустить глаз, уклониться от страшного взгляда. Солнце заходило, в нише сгущались сумерки — от этого было еще тревожнее и страшнее. Зверь все глядел, и друзьям казалось, что взгляду не будет конца, а они так и останутся прикованными к полу. Но животное отвернулось и опять застыло как камень. Борис и Василий вышли из пещеры.
Обоим было не по себе. Раньше думали — какая радость, если зверь очнется, а теперь ни у кого не находилось слов. Борис разомкнул цепь.
В тот же миг они услышали звон: лопались провода, мамонт сделал шаг. Камни застонали под тяжестью зверя — громада двинулась к выходу. Методически поднимая и опуская ноги, прошла по откосу, приблизилась к проруби и опустила хобот в воду.
— Что теперь будем делать? — шепотом спросил Василий.
— А я почем знаю? — так же шепотом ответил Борис.
— Эта гора разнесет нас вдребезги.
Животное утоляло жажду, со свистом втягивая воду в хобот и отправляя струю в пасть. Проходили минуты, полчаса. Свистящие звуки не прекращались, будто у проруби работал насос.
— Обопьется, — тревожился Борис, — надо отпугнуть его от проруби!
— Попробуй… так отпугнет, — возразил Василий.
Жажда была велика, животное — это была самка — не могло оторваться от воды.
— Эй!.. — не выдержал Борис.
Животное повернуло голову от проруби, попятилось и… рухнуло на бок, на ветки, приготовленные для костра.
Друзья подбежали в страхе, думая, что все кончено. Но бока животного ровно вздымались, из хобота вырывалось сопение. Животное уснуло. Борис и Василий тихонько натянули на гору парус: ночь все-таки холодная…
Наутро, задолго до рассвета, Борис взял топор и ушел в тайгу. Нарубив березовых прутьев с набухшими почками, — для мамонта, рассудил он, еда подходящая, повернул назад. Огибая мыс, услышал Василия, говорившего с кем-то вполголоса, повторявшего одно и то же слово. Борис удивился и осторожно выглянул из-за скалы.
Громадный зверь стоял на ногах и чуть шевелил хоботом; Василий — шагах в пяти от него — что-то протягивал исполину и ласково, скороговоркой лепетал:
— Маша, Маша, Машуля, Маша!..
Мамонт двинул хоботом и тоже, видимо, вполголоса хрюкнул в сторону Василия, так, что тот присел на месте, — от неожиданности ли, от страха, Борис не понял. Предмет выпал у него из рук и рассыпался по снегу. «Пачка галет!» — улыбнулся Борис и взвалил прутья на плечи.
Подкрепление пришло вовремя. И моральное и материальное. Василий не ожидал такого звука от мамонта, а зверь, преспокойно сглотнув галеты, глядел на него, словно просил еще. Борис бросил ему прутья, мамонт, осторожно выбирая по две-три веточки, стал закладывать их в пасть.
Тут только Василий пришел в себя окончательно и стал рассказывать, что произошло.
Он готовил завтрак, как вдруг услышал позади сопение. Обернувшись, обмер: гора двигалась на него. «Раздавит! — подумал Василий. — Расплющит, как котлету!..» Чтобы задержать зверя, швырнул ему первый предмет, попавшийся под руку, — алюминиевую тарелку. Тарелка шлепнулась дном кверху. Мамонт остановился, стал переворачивать ее, исследовать, что такое. Это дало Василию время опомниться. Он схватил пачку с галетами и попробовал заговорить с животным, которое, оставив тарелку, имело, видимо, желание познакомиться с ним поближе. Что из этого вышло, Борис видел и слышал.
— Значит, Маша?.. — спросил он, смеясь.
— А черт знает, как ее назвать!
— Так и будет, пусть Маша, — согласился Борис.
Животное было занято кормом, не обращало на людей внимания.
— Этого не хватит, — сказал Борис, — пойдем еще.
Ходили дважды, принесли гору ветвей. Маша ела так же деликатно — отправляла в пасть по две-три веточки.
Через несколько дней первобытный зверь и люди освоились друг с другом. Маша оказалась вполне приятной особой: отсутствие страшных бивней придавало ее физиономии добродушие, даже кротость, маленькие глазки посматривали насмешливо, с хитрецой. И хотя она любила галеты и мучные лепешки, выклянчивать, досаждать людям считала ниже своего достоинства.
Тысячелетняя спячка сказалась на ней странным образом: она будто забыла прошлое, а новое действительно открывала заново. Остались только главные побуждения: есть, пить и чувство стадности. Она тянулась к живому, а так как живыми были Борис и Василий — не отходила от них и от лагеря, тем более что друзья заботились о ней и она это чувствовала. Конечно, со временем в ней должно будет пробудиться прошлое, но сейчас это был добрейший зверь; подходить, правда, к ней страшновато: четыре метра высоты, с двухметровым хоботом… Ребята старались тоже не докучать животному. Так между ними установилось дружеское взаимопонимание. Когда друзья шли в лес за кормом, Маша следовала за ними, обламывала ветки, питалась, но стоило повернуть к стоянке, возвращалась за ними, как тень.
Между тем командировка кончалась, ребятам надо было думать о возвращении.
— Вдруг не пойдет?.. — спрашивал Василий, показывая на Машу.
— Пойдет! — уверял Борис.
И Маша пошла.
Двигались медленно. Утром, в обед и вечером рубили ветки, кормили животное. Маша привыкла к уходу и ни за что не хотела переходить на подножный корм. На ветках показались листочки, Маша с наслаждением чавкала, лакомясь молодняком. При этом она заставила уважать себя и свою солидность: ребята не могли тронуться, пока она полностью не насытится. Если пробовали идти, становилась в позу и начинала трубить с такой настойчивостью, что на ближайших деревьях дрожала листва. А так как Маша ела по-прежнему с расстановкой, с чувством, отбирая прутик к прутику, то процесс насыщения затягивался на полдня.
Тогда решили перехитрить животное: днем не останавливались на обед, и Маша, привыкшая, что кормежка наступает на привалах, терпеливо шагала следом, обрывая на ходу ветки с деревьев.
Ребята шутили:
— Приспосабливайся! Кто не трудится, тот не ест!
На базу, в девяти километрах от Среднеколымска, пришли в конце мая, когда там уже проглядели в ожидании все глаза. В поселок сразу решили не идти. Остановились посовещаться. Первым пойдет Василий — предварить о наступающем чуде. Но стоило Василию Отдалиться, как Маша стала призывно дудеть вслед: она привыкла видеть ребят вдвоем и не хотела, чтобы кто-то покидал ее. А может, чувствовала себя царицей, а ребят верными слугами и не хотела лишаться никого из них.