— Что?
— Не интересно, мой друг. Уже не интересно. Ты помнишь греческих богов? Зевса, Меркурия, Аида?
Сталос, как плечами, шевельнул облаками газа.
— Не встречал.
— Ты учился ли, мой друг?
— Я знаю про богов, — с обидой произнес Сталос. — Просто что о них вспоминать? Их вообще не было.
— Я к тому, что существовали они или нет, но от мала до велика они были больше люди, чем боги. А мы больше боги, чем люди. В этом вся печаль.
— Что ты, Малики!
— Это правда. Посмотри на меня. Как я тебе?
Сталос обозрел приятеля. Малики, полный клубков и петель электромагнитных полей, гравистяжек и пульсирующих крохотных звезд, раскинулся на несколько миллионов километров.
— Ты велик, Малики.
— О, мой друг, я не о том. Похож ли я на человека?
— Нет, Малики.
— А ты честен, Сталос.
— Если подумать, Малики, то очертания…
— Нет-нет, избавь меня от этого. Я не похож, и ты не похож.
— Но Малики…
— Что?
— Ласса.
— Ах, Ласса! — Малики повернулся к звезде другим боком, отчего Сталосу пришлось слегка ужаться в размерах. — Я к тому и веду, мой друг. Мы стали всесильны и в то же время утратили мотивацию в приложении этой силы. Человек — это, в первую очередь, осознание хрупкости и уязвимости своего бытия, своего места в мире и среди родственных особей.
Из этого вырастало желание изменить мир и собственную природу, чтобы сделать свое существование комфортным и безопасным. Из этого следовала парадигма размножения, как гарантии будущего. Из этого возникали чувства любви и привязанности, право собственности, деление на своих и чужих, жаркая ненависть, опустошительные войны и невозможные подвиги, великие открытия, наука и техника, религии и культы.
— Но Ласса…
— Как ты нетерпелив, мой друг! Послушай меня. Я хочу сказать, что, лишенные всего этого, мы рассыпались по космосу как путники, не имеющие цели. Мы многое могли, но не видели смысла в могуществе. Из нас выдернули человеческий скелет. Некого и незачем стало любить, ненавидеть, охранять, некому льстить, не перед кем пресмыкаться, некому давать сдачи, не для кого менять мир.
— Ты не прав, Малики, — сказал Сталос.
Малики раздвинулся в улыбке.
— О, я не беру в расчет тебя, мой друг. Ты — один из последних, в ком теплятся еще былые зарницы. Так о чем я? О том, что мы, ставшие свободными, не нашли свободе применения. Многие из тех, кого я знал, в последние годы ушли в себя, коллапсировали, свернулись в черные пространственные дыры.
— Ласса! — ахнул Сталос.
— Нет, — сказал Малики, — не Ласса. Но многие. Другие выбрали путь к центру Вселенной, как к средоточию, как к месту обитания Абсолюта. Некоторые даже клялись мне, что слышали Его высокочастотный зов. — Он вздохнул. — Жалко, что я его не слышал. Думаю, они там все воссоединились, в конце концов. Если, конечно, нашли друг друга. Я рад, что ты молчишь, мой друг, потому что Ласса не ушла вместе с ними.
Сталос шумно выдохнул.
— Хорошо.
— Как сказать, мой друг, как сказать. Третий путь — это мой путь, — сказал Малики. — Я просто живу, извлекая из бытия крупицы удовольствия. Замечательное, пусть и несколько скучное времяпровождение. Нас таких, наверное, несколько сотен. Но кого-то и это не устраивает. Есть небольшая… э-э… группа одержимых, которая поставила своей задачей вернуть человечеству прежние рамки.
— Не понял, — потемнел, нахмурившись, Сталос.
— Ну, не всему человечеству, конечно, — объяснил Малики, — но они почему-то уверены, что наше нынешнее состояние представляет из себя тупик развития, с чем я совершенно не согласен, и ратуют за возвращение к… э-э… так сказать, к истокам. Они отправляют желающих обратно. Из богов, значит, в люди.
— А Ласса?
— Вот как раз Ласса и вызвалась для них добровольцем.
Сталос пришел в страшное волнение, и тело его, раскаляясь, приготовилось метать протуберанцы.
— Где?
— Что — где? — прищурился на приятеля, решившего поспорить светимостью с близкой звездой, Малики.
— Ласса — где?
— Известно, где, мой друг. Сверхскопление Девы, галактика Млечный Путь, внутренний край рукава Ориона.