— Конечно, — говорит она, — если что-нибудь случится, я первая… Но я… я не хочу… Не хочу, чтобы это случилось… С ними, с нами… — Она с неожиданной силой сжимает мне руку. — С тобой!
Я вздрагиваю. Кажется, несмотря на своё идиотское поведение, я всё-таки услышал слова, которых жду уже столько дней.
Нина выдёргивает руку. Даже под загаром её лицо густо темнеет. Надо что-то сказать, но я вдруг теряюсь и не нахожу слов.
Оркестр играет уже лезгинку. Сидящие на противоположном конце стола грузины притопывают ногами, поводят в такт плечами, но танец пока не получается. Сделав несколько безуспешных попыток, они обращаются к седому человеку в гимнастёрке. Он отрицательно качает головой. К его друзьям присоединяются все остальные посетители духана. Красавец буфетчик, покинув стойку, почтительно просит своего клиента. Даже безучастные лица музыкантов оживляются. Мелодия звучит острее. Какой-то подвыпивший старик в углу, надвинув мохнатую шапку, не выдержав, выскакивает вперёд. Его немедленно оттаскивают обратно. Нет, здесь ждут мастера своего дела.
Наконец человек в гимнастёрке подымается. И только тут я замечаю за его спиной, у стены, костыли. Но человек не пользуется ими. Оттолкнувшись руками от стола, он легко выпрыгивает на середину. На одной ноге у него щёгольский мягкий сапог, перехваченный под коленом узким ремешком…
Я невольно отвожу глаза. С детства не могу смотреть на чужое увечье и сейчас не понимаю, что хочет делать этот строгий красивый человек. Неужели он согласен на потеху пьяным показывать жалкую, недостойную его пародию на танец?
В глазах Нины тоже страдание, но она, не отрываясь, следит за танцором. Жестокое женское любопытство.
Ритм музыки убыстряется. Слышу за спиной приветственные возгласы. На лице Нины страдание сменяется недоумением, а потом восхищением. Она совсем забывает обо мне.
Я рискую обернуться. В короткий миг гордость за этого человека вытесняет первоначальное изумление. Он танцует! Не двигается с места и в то же время танцует. Танцуют руки, широкие плечи, седая голова. Тут же забываешь о тяжёлом увечье, настолько ловко, красиво и послушно танцору его сильное тело.
Ему мало этого бешеного ритма, он просит играть ещё быстрей, ещё… Кажется, весь духан несётся в огненном танце. Кто-то роняет перед танцором белоснежный платок. Он должен, не прекращая танца, не помогая себе руками, поднять с земли ртом платок. Это самое виртуозное па лезгинки. Мне бы никогда не суметь его сделать. Как же сможет этот человек…
Но танцор не отступает. Смолкает музыка. Только бешено отбивает дробь бубен в руках громадного скрипача. Это как в цирке во время «смертельного» номера.
Под всё учащающуюся дробь человек, раскинув руки, легко и гибко склоняется к полу. Он похож сейчас на большую летящую птицу… Ещё мгновение — и платок у него в зубах! Таким же лёгким сильным движением человек выпрямляется. Гул торжествующих голосов заглушает оркестр. Друзья окружают танцора. Опершись на их плечи, он занимает место за столом. Со всех концов к нему тянутся стаканы.
Как ни грустно, но глаза Нины, пожалуй, никогда не смотрели на меня с таким восторгом. На противоположном конце стола вновь звучат длинные приветственные речи. Нина сама наливает до краёв наши стаканы. Бутылка слишком тяжела для её руки, и тонкая струйка вина бежит по тёмной клеёнке стола. Мы подымаем стаканы и безмолвно присоединяемся к тосту…
Потом снова играет оркестр. Кружатся в танце пары. Но танцуют они почему-то лихую кадриль. И вообще я оказываюсь не в духане под Сухими, а на откосе речушки Карачан под Воронежем. Летит пыль из-под ног танцоров.
Сквозь толпу протискивается красавец буфетчик в замасленном фартуке. Он протягивает мне миску с дымящимся варевом.
— Кушай, — настойчиво произносит он, — кушай, пожалуйста. Только не спи…
И тут я понимаю, что сплю. Меня охватывает ужас. Ещё не совсем понимаю почему, но твёрдо знаю, что ни в коем случае не должен спать. В следующий миг, ещё не открыв глаз, осознаю, что рядом со мной лежит враг, уже давно, по-волчьи ожидающий этой минуты… Хватаюсь за кобуру. Пистолет на месте. Плечо ощущает жёсткую грань магазина автомата.
Открываю глаза. В нашей пещере светло. Затих ветер. Слева от меня по-прежнему слышится равномерное посапывание. Поворачиваю голову. Риттер лежит лицом ко мне. Из полуоткрытого рта по-детски стекает струйка слюны. Он спит…
Он спит! Он заснул раньше меня!
7
Я разгрёб снег. В глаза ударило солнце. Пурга кончилась. Сильно похолодало. Стояла удивительно прозрачная морозная тишина. Я чувствовал себя отдохнувшим. Риттер всё ещё спал. Интересно, какое будет у лейтенанта лицо, когда он проснётся. Я уже повернулся к нему, но тут раздался какой-то посторонний звук.
Вдалеке стреляли. Донеслась характерная очередь немецкого автомата. Ещё одна…
Я посмотрел на Риттера. Он лежал неподвижно, но я понял, что лейтенант проснулся и тоже напряжённо прислушивается к стрельбе. Я вынул пистолет. Проверил, спущен ли предохранитель. Глядя прямо в тёмные стёкла очков Риттера, сказал, не заботясь, поймёт ли он меня:
— Учтите — я всегда успею выстрелить на секунду раньше.
И снова лёг в яму. Мы лежали так близко, что сквозь комбинезон я чувствовал учащённые удары его сердца. Выстрелы слышались через равные промежутки времени: три одиночных, потом после паузы очередь, потом снова три одиночных и опять очередь.
Выстрелы приближались. Послышался лай собак. Затем неразборчивые голоса людей. И, наконец, скрип полозьев. Автоматная очередь прогремела чуть ли не над нашими головами. Риттер застыл. Я чувствовал, как напряглось всё его тело. В левой руке у меня был наготове автомат. В случае чего у нас получится неплохой последний разговор.
Снова зазвучали выстрелы, но уже чуть дальше. Затих скрип полозьев. Смолкли голоса людей. Потом не стало слышно лая собак. Тело Риттера обмякло.
Где-то вдалеке последний раз прострочил автомат. Я отодвинулся от лейтенанта, с трудом разжал пальцы, вцепившиеся а рукоятку пистолета. Расстегнул комбинезон. По спине ползли капли пота. Выждав немного, я осторожно поднялся. По снежной равнине уходил на юго-запад отчётливый след саней.
Весь остаток дня и ночь мы шли на север. Риттер шагал впереди, насторожённо прислушиваясь к каждому звуку, но выстрелы больше не доносились.
Судя по карте, мы были недалеко от узкого пролива, отделявшего наш остров от крохотного скалистого островка на севере. Я ещё не знал, как мы сумеем перебраться туда, но другого пути не было.
Идти было трудно. Ноги проваливались в высокий, наметенный пургой снег. В эту ночь я впервые понял, что такое настоящий арктический мороз. Риттер то и дело тёр щёки и нос, а я, как ни берёгся, вскоре обнаружил, что левая щека онемела.
В небе висела луна в три четверти, и наши длинные голубоватые тени медленно ползли по снежной целине. Я не думал, что Риттер решится бежать при такой видимости, и всё-таки он бросился в сторону, улучив момент, когда я барахтался в глубоком сугробе. Наверное, считал, что не посмею стрелять в звонкой ночной тишине. Но я выстрелил. Выстрелил без предупреждения. После второй короткой очереди Риттер остановился. К счастью, автомат не отказал на морозе. Потом я его нёс на всякий случай на груди под комбинезоном.
К рассвету мы добрались до пролива. Даже удивительно, как удалось в эти дни так точно сохранить направление. Метрах в восьмистах действительно виднелся горб островка. Пролив был забит крупным колотым льдом. Снова поднимался ветер. Он гнал льдины на восток. Я поймал беспокойный взгляд Риттера. Он мучительно пытался угадать, что я собираюсь делать дальше. Мы сидели рядом у самой воды. Сейчас можно было не опасаться лейтенанта: мы оба слишком устали для борьбы.
Я разжёг спиртовку, растопил в котелке снег и заварил остатки кофе. Потом тщательно вытряс из мешка все сухарные крошки. Их набралось с пригоршню. Аккуратно разделил их и всыпал половину в кружку Риттера. Остальное просто слизнул с ладони. Лейтенант был в замешательстве — видно, никак не мог отыскать объяснения моим поступкам. Но я просто хотел сейчас быть особенно справедливым.