Мы переводим взгляд. Флаг свисает с сумрачной стены серого особняка. Закрыты жалюзи. В окнах ни души. У подъезда два милиционера в белых перчатках и сверкающих сапогах. Мёдная табличка: «Deutshe Botschaft».[6]
У тротуара чёрная закрытая машина с обвисшим флажком на радиаторе. Притихшие, проходим мы мимо особняка. Открылась массивная дверь. Пахнуло холодом. Милиционеры, вытянувшись, взяли под козырёк. Вышел высокий военный в серо-зелёной форме. С ним молодая женщина. Они сели в машину.
Машина сразу тронулась. Упруго натянулся на ветру флажок со свастикой. За ветровым стеклом, в правом углу белеет картонный прямоугольник с красной полосой. Надпись: «Проезд всюду».
Мы медленно идём по переулку. Молчим. Логически всё понятно. У нас договор. Они вынуждены приветствовать нас, мы — их.
— Знаешь, — говорит Нина, — свастика встречается ещё у древних индийцев и на античных греческих вазах…
У неё потрясающая способность знать тысячу никому не нужных вещей. Обычно это меня восхищает. Но не сейчас.
— Идём! — грубо говорю я. — Так мы и к концу демонстрации не успеем!
Нина вскидывает глаза, но не обижается. Мы спешим навстречу рвущимся в переулок звукам оркестра.
Под аркой нового дома мы выходим на улицу Горького. И здесь мгновенно забывается встреча в переулке. Сплошной, нескончаемый, во всю ширину недавно раздвинутой магистрали людской поток. Перебивающий друг друга рёв оркестров, лихой баян, гулкие удары здоровенных ладоней в кругу играющих в «жучка».
— Сашка! — отчаянно кричит кто-то. — Сашка! Колчин!
— Ни-и-нка-а! — визжит девичий голос.
Это наши. Это наш институт. Это свои!
Прорвав оцепление, мы врываемся в колонну. Нину окружают девчата.
— Чур, на новенького! — кричу я, подбегая к играющим в «жучка». — Чур, на новенького!
Меня пропускают в круг. Я прикрываю глаза, и чья-то дружеская рука, не жалея сил, бьёт в мою подставленную ладонь. Рядом хохочут девчата. Слышу смех Нины…
Я вскакиваю. Нет, не может быть. Это лишь чёрная тень, омрачившая нашу жизнь. Там свои. Там друзья. Они не допустят свастику на улицы Москвы. Я должен быть с ними. Больше не могу оставаться здесь. Один, на этой чужой холодной земле…
7
Ещё затемно я растопил плиту. Я старался не делать этого днём — дым могли заметить с большого острова. Сварил густой кулеш из мясных консервов и овсяного концентрата, открыл паштет и рыбные консервы. Надо было хорошо позавтракать. Разбудил Риттера. Теперь его состояние небезразлично мне. Риттер должен сохранить силы до конца пути.
Лейтенант не без удивления оглядел накрытый стол. Но завтраку отдал должное. Вероятно, решил, что это начало моей капитуляции.
После завтрака мы вышли наружу. Я подвёл Риттера к нагружённым саням. Надел через плечо лямку. Другую протянул лейтенанту.
— Попробуйте, будет ли удобно.
— Зачем это?
— Продукты на дорогу.
— Нам достаточно взять несколько банок консервов и по десятку галет. Всего на два-три дня.
— Не думаю, — сказал я. — Не думаю, чтобы за три дня мы прошли двести километров.
— Сколько?
— Двести.
Риттер, наверное, решил, что я спятил.
— Хватит болтать! — Он отбросил лямку. — Мне надоел этот балаган. Чтобы через десять минут вы были готовы.
Он пошёл к дому. У него снова была прямая чёткая спина. Он шёл к дому не оборачиваясь, подставив мне спину.
— Стойте! — сказал я. — Мне нужно вам кое-что объяснить.
Риттер неохотно повиновался. Я вынул карту Дигирнеса. Уже рассвело, и можно было рассмотреть её без огня.
— Вот, — сказал я, — смотрите: мы здесь.
Риттер досадливо кивнул. Он лучше меня представлял, где мы находимся.
— Погодите, — терпеливо продолжал я. — А вот здесь, — я указал на островок к северу, — советская полярная станция. Как раз двести километров.
Риттер отшатнулся.
— Но эта программа-минимум, — сказал я. — Я надеюсь, что мы доберёмся до Шпицбергена.
— Вы сошли с ума! — не сразу произнёс Риттер. Я уже успел спрятать карту. — Неужели вы не понимаете, что всё кончено?
Я молчал, старательно прилаживая лямки. Лейтенант пожал плечами.
— Поймите, — он старался говорить как можно спокойней и убедительней, — через месяц с Англией будет покончено. Двести дивизий с Восточного фронта обрушатся теперь на запад. На Шпицбергене вас встретят германские корабли.
— Приятная перспектива, — сказал я. — Но я поверю, только увидев эти корабли собственными глазами.
Риттер даже снял очки, чтобы разглядеть меня как следует. Он смотрел так, будто только что повстречался со мной.
— Сколько вы на севере? — спросил он после паузы.
— Две недели.
— А я пятнадцать лет. То, что вы задумали, безумие. Вы не пройдёте и двадцати миль.
Это нетрудно проверить, — сказал я. — Надевайте лямку.
— Это самоубийство! — закричал Риттер. Таким я его ещё ни разу не видел. — Я никуда отсюда не пойду!
— Хорошо. — Я тоже обозлился. — Я уйду один. Но уж вы тогда действительно получите постоянную прописку на этом холме.
Не знаю, понял ли Риттер, что такое прописка, но он затих.
— Вы безумный фанатик-коммунист! — тихо произнёс он.
Я был беспартийный, но не стал объяснять это Риттеру. Сказал только:
— Даю вам ещё десять минут.
Риттер замолчал.
— Хорошо, — произнёс он наконец. — Я только возьму свой бумажник.
Он медленно побрёл к дому. Теперь у него была ссутулившаяся жалкая спина.
Риттер долго не выходил Я уже направился к дому, когда лейтенант наконец показался. В руке у него было несколько гвоздей.
— Где топор? — спросил он. — Или молоток?
Я кивнул на сани. Риттер, приподняв брезент, вынул топор. Я на всякий случай приспустил автомат.
— В чём дело?
— Надо заколотить дверь. Этот дом ещё может пригодиться другим.
Дверь закрывалась неплотно. Риттер разгрёб ногой снег. Пристукнул по двери топором. Не торопясь, стал забивать гвозди: два вверху, три сбоку, два внизу… Он явно не спешил. Я бесился, но ничего не мог поделать. Риттер был прав.
По заранее выбранной ложбине мы спустились к ледяному припаю.
Риттер шагал слева от меня и чуть впереди. Я сделал наши лямки разной длины, как в собачьей упряжке. Риттеру я отдал более длинную. У меня было всегда в запасе полшага.
Прошло около получаса. Нарты становились всё тяжелей. Лямка врезалась в грудь. Я остановился. Прикрыв рукавицей глаза от света, я смотрел на почти не приблизившуюся полосу торосов на горизонте. Риттер отёр с лица рукавом пот. Поглядел назад, на островок. И тут же отвернулся. Я тоже посмотрел назад.
— Пошли? — глухо спросил лейтенант и потянул вперёд.
Я ещё раз вгляделся в оставленный берег. Над крышей дома подымался как будто лёгкий туман. В следующее мгновение я понял — это был дым…
8
— Открывай дверь! — задыхаясь, крикнул я. — Открывай, гад!
Мы проделали обратный путь в пятнадцать минут. Сани остались внизу. Под дулом автомата Риттер бежал всю дорогу впереди меня. Из забитого накрест досками окошечка слабо вырывалось пламя.
Риттер взломал дверь. В лицо ударил плотный дым. Я вытащил из сарая брезент.
В комнате огонь полз от печки к стене. Горели стол, нары. К счастью, отсыревшие доски загорались медленно. Я набросил брезент на печку и выскочил на улицу. Отдышавшись, вошёл снова. Ящики с консервами стояли нетронутые. Обгорел только один, с галетами. С помощью Риттера я вытащил дымящиеся остатки стола. Лейтенант старательно помогал мне. Риттер повиновался. Он проиграл. Это был последний шанс дать сигнал своим, на большой остров.
Я заставил Риттера снова привести в порядок разбитую дверь. Дом действительно мог ещё кому-нибудь пригодиться.
Потом мы ушли.
Глава четвёртая