Нет, не дождаться друзей, они не могут найти его, не могут пробиться сквозь снег и туман. А ведь он твердо знал, что его ищут, ищут много часов подряд, ищут, рискуя собственной жизнью.
Он слизал воду, скопившуюся в небольшом углублении на камне. Как вкусны и как горьки были последние эти глотки!
Он боролся, мобилизовал все запасы воли, смекалки, находчивости. Слишком много у него врагов: и море, и холод, и усталость, и голод, и жажда, и одиночество. Они навалились все разом и скрутили его, оставив только два выхода — или заснуть навсегда, или…
Вот тогда-то рука словно сама нащупала пистолет в расстегнутой кобуре. Он достал из кармашка последний патрон, передвинул предохранитель. Что ж, он выбирает второе…
Чайка, сидевшая вблизи, заметив подозрительное движение, сорвалась с камня и полетела к морю, скрылась за горизонтом. Если бы он мог с ней передать весточку о себе, слова последнего привета!
Постой, постой, у него же есть карандаш!
Иван долго полз к маяку. По-прежнему безостановочно пыхтел ацетиленовый аппарат, выдыхая газ в холодную горелку.
Достав обгоревший огрызок карандаша из кармана летной куртки, теряя сознание от слабости и холода, он принялся выводить на дверце:
«Здесь был военный летчик Соболев И. К.».
Не хватало воздуха, застуженные мышцы не давали ему вздохнуть полной грудью.
«Прошу позаботиться о…»
Карандаш выскальзывал из руки, он взял его, как маляр кисть, всей пятерней.
До чего же неразборчивые получались каракули — он сам не смог бы прочитать то, что написал…
«Онега», зарываясь носом и накренившись на борт, идет в густом снегопаде среди архипелага крохотных островов, тех самых, которые сутки назад они уже осматривали. Осматривать-то осматривали, но время прошло, и кто знает — может, только что к одному из них прибило спасательную шлюпку с летчиком.
Снова снег и туман, и снова надвигается ночь, вторая ночь поисков и третья для Соболева.
За сгорбившейся фигурой наблюдателя, стоявшего на палубе, в дождевике, с капюшоном, кончался видимый мир.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Завьялов. — Ну-ка, подержи, — он передал штурвал Китсу и развернул лоцманскую карту. — Ну да, вот он, должен быть прямо по курсу, маяк на острове Высокий.
— Может, из-за снега не видать? — сочувственно спросил Демин.
— Да нет, — в голосе капитана прозвучала растерянность. — Снегопад с просветами, должен показаться маяк.
Завьялов еще раз проложил курс, сделал расчеты на полях карты.
— Шли мы правильно. В лоции маяк обозначен. Ан нет его. Да, видно, не гожусь я больше в капитаны, подполковник! Видишь, судно посадил, а теперь маяка не найду.
— Ну, это с кем не бывает! И мы, летчики, теряем ориентировку, потом находим.
— Утешаешь, подполковник..
«Онега» крутилась на месте, взбивая воду винтом. Маяк словно под воду провалился — ни малейшего проблеска.
Неизвестно, сколько времени длились бы поиски острова Высокий, если бы Демина не вызвали к радистам. Весть о находке жилета мигом распространилась по теплоходу.
— Бросай свой маяк, Михаил Петрович. Держи бережней. Там он!
Однако Завьялов не торопился перекладывать руль — видимо, опыт подсказывал ему, что в подобных обстоятельствах не следует спешить.
— Не торопись, подполковник. Если он не на берегу, а мы свернем поиски на море?
Договорились, что разумнее всего поступить так: судам, на которых, как на «Онеге», были большие группы летчиков, подойти к берегу, высадить там дополнительные поисковые партии, а затем вернуться в свои районы, продолжать осматривать залив и острова.
Это было как нельзя более кстати: вода в трюме продолжала понемногу прибывать, и не мешало избавиться от части многочисленной команды, не обеспеченной спасательными средствами. «Онега», в последний раз осветив ночь прожекторами и ракетами, стала удаляться от таинственно исчезнувшего маяка на острове Высоком.
Демин решил немного вздремнуть, пока они идут к берегу. Разбудил его неожиданный крен судна: подполковник сполз со скамейки и стукнулся о стенку рубки. Не сразу понял, что произошло, — никак не мог открыть глаза, тяжел и короток был сон утомленного летчика.
Мелькали рукоятки рулевого колеса — капитан разворачивал теплоход.
— Что случилось?
— Ничего, — ответил Завьялов. — Ложимся на обратный курс. К острову Высокому.
— Не понимаю, — сказал Демин. — Я тут проспал что-нибудь?
Завьялов, закончив разворот и выровняв судно, отпустил колесо — вспышка спички осветила его лицо, заросшее плотной черной щетиной.
— Понимаешь, подполковник, не дает мне покоя этот остров. Не мог я ошибиться, никак не мог. Пока не поздно, надо вернуться, найти остров.
— Не понимаю. Мало ли здесь островов? Почему именно этот, а не другой? — раздраженно спросил Демин. Он понимал — Завьялов как капитан волен распоряжаться судном даже вопреки его указаниям, но подполковник никак не ожидал, что начальник порта так неожиданно и некстати воспользуется этим своим правом.
Невозмутимый Завьялов словно и не почувствовал недовольства в голосе Демина.
— Тут только одно объяснение загадки, — сказал он. — Маяк кем-то погашен, испорчен. Даже если это случайность, мы обязаны починить маяк, иначе произойдет еще одна трагедия… А что, если это не случайность, а, Демин? Если кто-то нарочно разбил маяк, чтобы привлечь внимание, позвать на помощь? Только один человек мог это сделать — ваш Соболев.
ОСТАЮСЬ СРЕДИ ЖИВЫХ
Патрон в стволе. Спущен предохранитель. Теперь только нажать на спуск. Это так просто…
Что он может сказать себе напоследок? Все ли он сделал, что должен был при этих обстоятельствах?
Да, здесь, на этом мертвом острове, пожалуй, сделал все.
А там? Что скажут твои товарищи, друзья, жена, дети?
… Пилот идет по острову. Кто он, Чкалов, Маресьев, Талалихин, Серов?.. Он — каждый из них и все вместе. Он сидел рядом с тобой в училище и летал твоим инструктором в первом самостоятельном полете, и теперь он пришел к тебе на помощь. На нем гимнастерка с петличками, на нем скрипучие ремни и ордена: этот за Халхин-Гол, этот за Испанию… А лицо у него грубое, с резкими морщинами, со следами ожогов.
— Я умираю, — шепчет Иван.
— Я знаю, ты вынес больше, чем способен вынести человек. Но продержись еще.
— Трудно…
— Ты не один, тебя ищут друзья.
— Я не вижу их. Слепнут глаза.
— И я тонул. Замерзал. Ел кору деревьев. Меня уносили с операционного стола без ног. И потом я жил и летал. А ты так же крепок, как и я. Может быть, еще крепче.
— Больно дышать. Окоченела каждая мышца.
— Помнишь, ты принимал присягу у знамени?
— Я сделал все, что мог.
— Знаю, ты держался как солдат. Попробуй сделать больше того, что можешь.
— Это все слова! А я не могу даже говорить с тобой. У меня окоченел голос.
— Вставай! Начни жить сначала!
— Не могу. Пробовал… Ноги не держат.
— Знаю, ты принял решение, на которое имеешь право. Но все-таки… Поставь пистолет на предохранитель. Вставай!
… Иван очнулся от забытья и приподнялся. Он лежал на бетонном основании маяка, у приоткрытой дверцы, испещренной странными, неразборчивыми каракулями. Кажется, он разговаривал сам с собой?
Он должен торопиться, его ждут дела. Очень мало он успел за свои двадцать пять лет. Очень мало.
Он будет жить. Чтобы работать. Чтобы летать. Чтобы мечтать. Чтобы любить…
Он будет жить, жить!
Это очень трудно — начинать жить сначала. Прежде всего — встать, побороть боль, пронизывающую каждую клеточку тела.
Соболев перевертывается на живот, упирается руками в бетонный фундамент маяка. Не столько мускулами, сколько силой воли он выжимает вверх, отрывает от камня собственное отяжелевшее тело. Теперь он стоит на коленях — стирает со лба капельки пота. Холодный, скупой пот — признак слабости. Совсем недавно, еще два дня назад, он легко и свободно владел своим телом. Крутил «солнце» на турнике, играючи до тридцати — сорока раз выжимал двухпудовую гирю, а теперь не может встать…