И вот я снова в доме, где в свое время Никита Иванович приютил меня перед нашим походом в тайгу за женьшенем. Ничего здесь, кажется, не изменилось. На том же месте стоит широкий, слишком массивный стол, выскобленный до белизны ножом, те же вдоль стен в дубовых пузатых бочатах фикусы, поднявшиеся уже до потолка, погустевшие герани на подоконниках, будто за эти годы никто их не сдвигал с места.
Ну а сам Никита Иванович?
На его худощавом, чисто выбритом лице прибавилось морщин, да глаза стали потусклее и спрятались глубже в седых мохнатых бровях. А когда мы сели за стол и Никита Иванович накрыл руками газету, я заметил, как они мелко вздрагивают.
- Ну, рассказывай, паря, как жил, что творил се годы?
- Все езжу, Никита Иванович, на Сахалине побывал, на островах Курильских...
Я приготовился, что он начнет упрекать, что ни разу за эти годы - со времени нашего таежного похода прошло двадцать лет - не заглянул к нему в Иман. Но вместо этого старик сказал:
- Ну и хорошо, что далеко ездишь. В народе не зря говорят: пока ходишь - надо ездить! - И все-таки нашел, чем упрекнуть: - Однако же творения свои забываешь присылать старику. - И показал на этажерку, где среди других книжек стояло несколько изданий моей "Были о женьшене", я посылал их ему с дарственной надписью. - Вот видишь, паря, храню.
- А вы, Никита Иванович, давно не ходите корневать? - спросил я, хотя и так видно было, что долгие изнурительные походы ему не по силам.
- Куда мне, уже не могу...
- А Цыганков и Лемешко ходят?
- Они помоложе, изредка ходят, правда, не от Заготконторы, а сами по себе.
- Молодцы какие, тоже ведь люди в годах...
- В годах! А меня ревматизмой по весне ужасно гнет. Нынче так согнуло, думал, конец, да отлежался. Собираюсь в Чугуевку к свояку на пасеку пчелками лечиться. - И засмеялся: - Только вряд ли они меня кусать-то будут, во мне никакого нектару не стало.
Я вначале уже говорил, что нашему бригадиру, когда мы шли с ним в тайгу, перевалило за седьмой десяток, значит, нынче ему за девяносто, но не дашь ему столько, так еще выглядит бодро. Да и память сохранилась у него удивительно.
Он стал вспоминать такие подробности нашего похода за женьшенем, которые я давно забыл.
- А помнишь, паря, как я у тебя клеща из шеи выковыривал? Дело хотя и прошлое, а я-то подумал, что поразил он тебя, и в душе пожалел, что взял тебя с собой на смертушку.
- Значит, не поразил, раз вот уже двадцать лет по белу свету ношусь!
- Выходит, не успел... А помнишь, встретили мы в тайге корневщика Ферапонтова, думали, от простуды занемог, а оказалось - от клеща. А ведь таежник был дай бог каждому, тигров отлавливал, а от мелкой твари погиб, не про нас будь сказано. - И, сняв с полки экземпляр "Были о женьшене", переменил разговор: - Ну а все остальное в твоей книжке есть, вспоминать не буду.
- А как, по-вашему, Никита Иванович, все правильно я в ней про женьшень написал?
Он вскинул на меня глаза из-под седых бровей, коротко подумал и сказал:
- Если бы все как есть правильно, мне бы твою книжку читать неинтересно было. В том-то и суть, паря, что ты своими глазами на наше буднее дело посмотрел, со стороны как бы...
- Ну почему же, Никита Иванович, со стороны, я ведь, помните, у одного костра с вами спал, из одного котелка ушицу хлебал, из вашего кисета табак курил. Где же тут со стороны?
- Вот уж и обиделся, паря, - сказал он с улыбкой. - А по моему разумению, чтобы книжку сотворить, надо именно своим собственным взором, со стороны как бы на предмет взглянуть, а иначе какой же ты творец, ежели увидишь поле - и скажешь "поле"! Ведь я так думаю: другой человек по сему полю пройдет - ничего особенного не заметит, а творец, живописец, скажем, это же самое поле так на свой холст кинет, что залюбуешься! - И крикнул жене: - Анфиса Трифоновна, а ведь у нас гость.
- А я будто и забыла, - обиженно ответила из кухни хозяйка, погромыхивая посудой. - А вы еще мал-маля побеседуйте, пока тут у меня поспеет.
Минут через двадцать она принесла яичницу с домашней колбасой, пирожки с ливером и разной другой снеди. Появилась бутылка медовушки, вся в капельках влаги, видно только что из подпола.
- А мне, Анфисьюшка, моей стариковской настоечки дай, - попросил Никита Иванович.
Она взяла с подоконника графин с густой, цвета темного янтаря настойкой, в котором, покачиваясь, стоял похожий на крохотного человечка "корень жизни".
- Для аппетиту, - сказал Никита Иванович, наливая себе в маленькую, с наперсточек, рюмку. - На нем и держусь, паря.
- Ладно тебе, отец, - сердито сказала Трифоновна. - Держишься, слава богу, и все тут! А вам я медовушки налью. - И плеснула в стакан холодной как лед медовухи. - Ешьте да закусывайте чем бог послал.
- За встречу, Никита Иванович, - сказал я. - А я по дороге в Иман в долине реки наши зарубки на деревьях обнаружил.
Старик оживился:
- Выходит, они и привели тебя к нам?
- Наверно, так!
И тут, как бы поймав меня на слове, он сбросил со лба на глаза очки и с усмешкой посмотрел на меня.
- Однако, паря, когда я тебе напервах понадобился, ты и без зарубок ко мне пожаловал.
Ну и хитрец же старик, так и ловит!
Чтобы как-то оправдаться, я вспомнил давнишний случай, впервые приведший меня в Иман к искателям женьшеня.
Возвращаясь со станции Даубихэ, я встретился в поезде с Иваном Афанасьевичем Скибой - в то время он был капитаном, - которого знал по войне в Маньчжурии. Скиба и рассказал, как, вскоре после разгрома Квантунской армии, четверо маньчжурских крестьян, в прошлом искатели женьшеня, решив, что теперь можно беспрепятственно ходить на русскую сторону, однажды на рассвете перешли границу, углубились в тайгу и принялись выкапывать корни. Когда пограничный наряд привел их на заставу, они поклялись, что шли в тайгу без всякого злого умысла. Давно-давно, говорили они, когда "наши люди мало-мало ходи Россию панцуй искать", им посчастливилось найти большую, из десяти корней семью женьшеня. Но корни оказались молодыми, еще не достигли полной зрелости, и искатели оставили их, отметив распадок, где рос женьшень, специальными знаками хао-шу-хуа - на стволах деревьев. Шли годы, настала пора выкапывать панцуй, но на земле Маньчжурии хозяйничали оккупанты. Так я остался на целых пятнадцать лет женьшень нетронутым, с каждым годом набирая все больше сил и поднимаясь в цене. И вот, когда Советская Армия изгнала из их страны самураев и принесла свободу, искатели, сговорившись, решили отправиться к заветному месту.
"Я долго объяснял им, - рассказывал мне Скиба, - что границу строго-настрого запрещено нарушать, но они, кажется, не поняли. "Берите корни и отправляйтесь домой". И предупредил, чтобы без разрешения не ходили в нашу тайгу. Обрадовались, что все обошлось тихо-мирно, взяли с собой только семь корней, а три оставили у нас. К слову сказать, один корень до сих пор лежит у меня, говорят, что к старости непременно сгодится. Ну как, интересный для вас эпизод?" - "Спасибо, товарищ капитан, интересный..."
С этого, собственно, и возник замысел "Были о женьшене".
Никита Иванович внимательно выслушал меня, подумал и сказал:
- Что-то, паря, не припомню, вроде ты мне про это и не говорил.
- Может, тогда и не говорил, а понадобились вы мне именно поэтому. Я и сошел с поезда в Имане, чтобы встретиться с корневщиками. Мне и указали на вас, Никита Иванович.
- Ну и правильно указали, - оживился он. - Все-таки сходили с тобой в тайгу.
- А я, грешным делом, думал, что просто из любезности взяли меня в свою бригаду, а в душе, вероятно, жалели, что увязался за вами неопытный новичок и хлопот от него не оберешься.
- Ну и зря так худо думал, - ответил он строго, чуть ли не с обидой. - Не захотели бы взять - и не взяли бы! А раз взял - чего ж было сомневаться. Корней, помнишь, изрядно выкопали: два "сипие", три "упие" и пять корешков "тантаза". - И заключил не без упрека: - Прежде чем о людях что подумать, надо узнать, какие они, а не так, чтобы заблаговременно, недаром говорится - свет не без добрых людей. Так-то, паря!