Пошёл, значит.
Пошёл. Пока на первой скорости, в раздумье, чтобы как следует попрощаться со станицей.
Хорошая, в общем, станица. Зелёная, сады новые уже подросли, и обстраивается мало-помалу. И жить бы можно. Только не поймёшь, что мешает.
Просто удивительно. Про несущие конструкции в техникуме оскомину набили, а есть ли эти конструкции в душе твоей, крепки ли они, как жизнь сделать по-человечески, никому не в обиду, этому так и не научили, — за недостатком времени, что ли?
И Нюшка — гадюка! Оттолкнула, считай, два раза. Уходи, говорит! Будто никто ей не нужен, все гордость показывает при разбитом корыте. Страдать ей хочется!
Эх, Нюшка, Нюшка! Аня Самосадова…
Нет, что это за отродье бабское! То ревёт, в слезах тонет, то на шаг не подступись. Сложности какие-то ставит. А Федору все это до лампочки, он сложностей не признает! Ты свою душу сначала открой, скажи, что не можешь без меня — моя-то душа тоже не железная, ей тоже чего-то мягкого недостаёт. После нынешнего бестолкового сна захотелось ещё повидать её, посоветоваться всё же, как быть с малым Федькой?
На алименты она, конечно, не подаёт из гордости. А парню-то скоро в школу ходить, ему на эту гордость наплевать! Ему обувку подавай, и книжки с картинками, и всё прочее. А ежели тут курорт в самом деле придумают, то и про мороженое парень узнает. А что она ему даст, эта непутёвая мама?
Может, не ездить в Тайшет и на Печору? Может, без Федора там обойдутся, построят эти новые пути?
Мысль эта предательская только мелькнула луговой бабочкой, будто во сне, и он задавил её в зародыше, будто каблуком наступил. Задавил с презрением и зашагал быстрее, пересекая станичную площадь.
Около чайной стоял знакомый грузовичок ГАЗ-51, и номерные знаки подмигнули нахально: «66-99». С приветом, мол!
Чёрный, небритый Ашот ковырялся под крышкой капота. Мазутные штаны обвисли, и модная рубаха навыпуск была уже порядочно захватана. Муж, называется.
— Куда путь держишь? — спросил Федор, подходя. — Может, подкинул бы? К станции?
Ашот обернулся, кепку поправил.
— Нет, брат, я нынче — удобрения возить. Агронома вот поджидаю. Новый агроном у нас, завтракает… А ты что, уезжаешь, что ли?
— Да вот, решил.
— Что ж в станице-то не живётся? И дом у тебя…
Ашот подчеркнул свой горбатый нос мазутом и полез в карман за папиросами. Вытряхнул и Федору тонкую гильзу «Ракеты».
— Это, брат, не жизнь, а перекати-поле, — сказал Ашот.
— Делать тут нечего, — хмуро буркнул Федор.
— Да бро-ось! Трепотня! — возразил Ашот, и ноздри раздулись, выпуская дым. — Ты как, на тракторе соображаешь? А то у нас механизированный полив в этом году, на тракторном приводе. Старик в лепёшку разбивается, трактористов нету. Сможешь?
— Да ну! Ещё не хватало!
Он сболтнул эти слова почти бессознательно, по привычке противоречить, и вдруг спохватился. Чего сболтнул, зачем? Разве в работе дело?
Ашот нахмурился, с маху захлопнул крышку капота, натянул защёлку.
— Это, конечно, кому как, — вздохнул он на крепкой затяжке. — Вообще-то, конечно, есть три способа прожить…
— А-а, брось!
— Кроме шуток. Первый — работать, второй — воровать.
— Валяй уж и третий…
— Третий — это не для тебя. Мордой не вышел.
— Чего-о?
— Третий способ — активно любить начальство, — без всякого энтузиазма сообщил Ашот.
— Ох и дурацкие ж эти ваши анекдоты! — озлился Федор.
— Ну да. Потому что их не у нас выдумывают, — очень живо согласился Ашот.
Федор сплюнул и, подхватив лёгкий чемодан, зашагал прочь. Хватит; наговорился досыта. Языкастый, дьявол!
А машина на этот раз в ту сторону не идёт, хотя бортовые знаки у неё навыворот, вроде как туда и обратно. Написано одно, а получается другое. Не верь глазам своим…
Полив на тракторном приводе, говорит. Трактором хотел испытать! Да на тракторе этом и уметь-то нечего. Тем более, если он будет на стационаре тарахтеть. Одна муфта сцепления и коробка передач — всего и дел: два рычага. С завязанными глазами можно управляться. Ещё, конечно, насос — огромный такой пульверизатор с выбросом на сотню метров.
Механизированный полив…
Тугая струя воды бьёт из патрубка в голубую, знойную высоту и разворачивается там радужной аркой, шумит над зелёными плантациями освежающим, полосатым дождём.
Листья окрепшей рассады дрожат, и колышутся, и прижимаются к земле под напором водяных струй. А когда пройдёт полоса дождя, на светло-зелёных листьях лежат тяжёлые, дымчатые и чуть приплюснутые капли, каждая с перламутровую пуговицу. Лежат и чуть вздрагивают, черти! Загляденье!
А кругом — горы, зелёные увалы.
Плохо, конечно, что они обворовали станицу солнцем, да ведь не сдвинешь их, можно и с горами жить, чёрт с ними. Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе…
Шёл Федор понуро, сутулясь, и будто слышал за спиной дружный шум дождя, и чуял над головой ту семицветную радугу, оглянуться боялся.
Как в сказке — иди, не оглядывайся!
Знал ведь человек, что никакой радуги в эту минуту не было над головой, но оглядка сама по себе могла вернуть его в станицу…
Ах, чёрт! И чего он сболтнул по глупой привычке? Разве в работе дело?
16
Теперь кладка висела над водой по-летнему высоко, и концы её прочно опирались на обсохшие берега. Во всяком случае, не требовалось прыгать в разгулявшуюся воду и вообще рисковать здоровьем, как в тот первый день. Но переходил её Федор на этот раз неуверенно, вяло и раздумчиво, будто решал трудную задачу: переходить на тот берег или не переходить?
Берег тот лежал в десяти шагах, тропа извилисто и круто взбегала в кустарники. И где-то там, за вырубками, у Семи братьев — развилка. Постоянно снующие машины. Голосуй, и тряский кузов понесёт тебя навстречу ветру, в неизведанные просторы, туда, где тебя ещё никто не знает…
В общем, все это здорово. Все пути в жизни открыты, и романтики хоть отбавляй. Кабы ещё на душе не скребли кошки, то жил бы и радовался…
Издали увидел буровую вышку и усмехнулся. Зачем он туда ходил с пьяных глаз? Работу, что ли, искал? Это бывает. Зимой, в сорокаградусный мороз, все хочется сенца накосить где-нибудь на солнечной, зелёной луговине, а летом, в самую жару, снег покидать лопатой, тропинки почистить…
На прощанье ещё качнулся на провисшем бревне, ногу задрал, словно цирковой канатоходец, и оглянулся с непрошеной грустью на омуток у мельничного заплота. Там из-за кустиков торчала хворостина с леской, а рыбака не видно было.
Может, Федька примостился на хорошем месте?
Шевельнулось тайное желание вернуться, напоследок притронуться к мальчишке, но Федор будто испугался чего-то. Натянул поплотнее козырёк, кинулся через реку. Торопливо, как вор, побежал вверх по откосу. И не оглядывался до самой развилки.
Семь братьев, обнявшись ветками, шелестели басовито на ветру, серебрились мучнистой изнанкой листвы. Федор остановился в прохладной тени, прижался спиной к штакетной оградке у братской могилы, налаживая дыхание. Сердце колотилось часто и болезненно.
По дороге удалялась грузовая машина, за нею бежало лёгкое облачко пыли. Федор пожалел, что не вышел сюда минутой раньше, присел на уголок чемодана и стал ждать.
Попутных машин не было. К станице время от времени пылили грузовики — с удобрениями и сельповскими товарами, а в обратном направлении пролетела только одна легковая «Волга» — ей сигналить бесполезно.
Он ждал и час, и два, искурил полпачки папирос. Окурки веером лежали у ног, на траве. Федор тупо смотрел на них, раздумывая, как быть дальше. Весной в первой половине дня все машины идут из центра к станицам с запчастями, химикатами и директивами. Там они перестоят самую жару около чайной, и ждать их можно только к вечеру. Другое дело осенью, тогда на здешних дорогах настоящее столпотворение — сельскую продукцию везут к городам, и машин сколько угодно. Как он этого раньше-то не сообразил?