Выбрать главу

Солнце поднялось выше, убавило тени. Федор перекочевал под деревья, разлёгся на траве. Упрямо посматривал вдоль дороги, но попуток не было.

Пастух перегнал стадо коров через дорогу, подошёл закурить. Поговорили о дорожных неприятностях, пастух сдвинул потный треух на затылок, сказал с безнадёжностью в голосе:

— Это теперь к вечеру… Самая жара! — и побежал заворачивать отбившихся коров, волоча за собою тяжёлый, негнущийся кнут.

Когда подошло время обеда, Федор потрогал в кармане пирожки и, пораздумав, решил идти обратно в станицу. Переждать время где-нибудь в прохладном уголке, за кружкой пива. Но тут затрещали ближние кусты и на прогалину выбрался человек с двумя вязанками хвороста. Он сбросил их рядком около Федора, трудно разогнул спину и надолго засмотрелся на парня. Глаза были хотя и жмуристые, но живые и весёлые, не очень подходившие к старому, морщинистому лицу.

— Никак Матвея Чегодаева Федька? — спросил старик с видимым интересом и даже согнулся, всматриваясь. — Тоже, значит, домой прибыл? А я-то смотрю, что-то сильно знакомое! Я-то тебя ещё вот таким помню. Ну, брат, ты здоров стал, в отца!

Старику было уже за шестьдесят, а одет он чистенько и аккуратно, не по-старинному, и выговор книжный, с твёрдостью. Тоже что-то знакомое, только не вспомнишь сразу, кто такой. Федор рассматривал его белую в полоску рубаху и дешёвые, но хорошо выглаженные брюки с ремешком, новые парусиновые полуботинки скороходовского качества и моргал рассеянно.

Старик присел на вязанку, отдышался.

— Корнея Упорникова забыл, что ли? Я же вам с матерью бедарку ладил. В войну.

Ухналь!

Как же забыть Корнюшку Ухналя! Его уже лет пятнадцать в станице не было, а все помнили, разные байки про него рассказывали.

— Теперь вспомнил, — сказал Федор, доставая папиросы. — Вспомнил!

Чудной человек жил когда-то в станице, Корнюшка Упорников, по прозвищу Ухналь. С молодых лет прославился невиданным мастерством на все руки. Казалось, не было ничего на свете такого, чего Ухналь не смог бы сделать. Не говоря уж о плотницком и столярном деле, все умел: кастрюли паял, сковороды чугунные сваривал, деревянные прялки и швейные машины «Зингер» налаживал, часы с боем починял, стекло и белую посуду какой-то нечистью склеивал, даже трёхколёсный самокат на пружине изобретал и ездил потом на этом самокате по станице.

— Мы же с твоим отцом в одном полку… Да и потом дружно жили! — сказал старичок, отказавшись от папиросы. — Было время!

Федор во все глаза рассматривал Ухналя, Матвей Чегодаев — первый председатель — быстро нашёл тогда дело этому человеку в колхозе, хотя обобществлять у механика было нечего — ни лошади, ни коровы, ничего не имел, кроме тисков, паяльника и плоскогубцев. Начал Ухналь сноповязалки усовершенствовать и трактор из утиль-сырья собирать. Но бабы станичные подвели его, волокли на дом разные кастрюли и примуса в починку.

Пришёл фининспектор один раз, пришёл в другой: бери патент!

— А я им бесплатно теперь все делаю, — сказал Ухналь. — У них и платить-то нечем.

— Ты что, за дураков нас считаешь? Ульяне кастрюлю паял?

— Одна ж дырка всего и была, какая там плата?

— Вот мы и исчислим, в круговую…

— Да я с Ульяной, может, в жмурки играл. Ваше-то дело какое?

— Плати деньги, Упорников. Лучше будет.

— За что же, дело-то полюбовное!

А Ульяна-дура тут как тут, волокет в хату полную макитру кислого молока, без всякой договорённости, по доброте.

— А это что? — спросил инспектор ехидно. — Не плата?

Ухналь, говорят, не стерпел:

— Ну, так бери ты это молоко себе, а денег у меня нету! — и надел тому макитру на голову.

Смеху, конечно, много было, но человек-то едва не захлебнулся. Дали Ухналю два года по тем временам за злостное уклонение. Вернулся он перед войной, и когда все в отступ собирались, налаживал бедарки бабам, чтобы они легче в ходу были. Потом у партизан какие-то секретные мины делал с часовым заводом. Точно устанавливал, в самое время эти его мины срабатывали…

В сорок шестом Ухналь снова пропал, говорили, что на производство уехал. А нынче — вот он! — сидит на вязанке хвороста, улыбается щербатым ртом при молодых глазах, стрелочку на глаженых брюках оправляет корявыми пальцами. Ничего ему — как новый полтинник.

— Вернулись, дядя Корней? — спросил Федор.

— Да как же! Я, как на пенсию вышел, сразу домой подался. Всё ж таки родина. Глаза вот подводить стали, краснеют за мелкой работой, как у крола. Начал корзины плесть скуки ради… Корзины-то, их и слепые плетут… А тут один раз приходит ко мне директор новый, Полит Васильич: «Слушай, говорит, Упорников, чего ты тут дрянь всякую плетёшь, если у нас автопоилки ни черта не действуют?» Ну, пошёл, наладил эти поилки. Их в учёном институте малость не так придумали. С коровами не согласовали… Ухналь засмеялся, подсучивая рукав.

— А весной этой опять Полит Васильич пришёл.

«Слушай, говорит, Упорников, что это за жизнь такая, во всей станице некому на лето породных коров доверить? Куда люди подевались?»

— Ха, да откуда им быть-то? — говорю. — На своих харчах, говорю, этот огород городить дураков теперь нету. Вымерли все дураки, а частично в люди вышли, вот какие дела.

— А он? — засмеялся Федор.

— А он говорит: «Хорошо платить будем». Сколько, спрашиваю. «Двести рублей», — говорит. В год, что ли?

«Нет, — говорит, — в месяц!» Я за бока взялся: «Да ты что, Полит Васильич, сам-то сколько же получать думаешь?»

— Про згу ничего не говорил? — снова засмеялся Федор.

— Нет. Сам, говорит, двести с небольшим получаю, и хорошему пастуху положено не меньше, потому что он людей кормит. Скажи Лучше, Упорников, сумеешь ли со скотиной обращаться?

Ухналь потрогал вязанку, хвороста с сизыми, чуть привядшими листочками и разом сжевал усмешку.

— Со скотиной я, конечно, справлюсь, говорю. Когда ветеринара не было, сам жеребцов выкладывал, и коровам, какие норовят дурь показать, рога спиливал.

А в пастухи не пойду, хоть триста рублей давай. Да и какая к дьяволу пастьба, когда пастушьего кнута не с чего плести — ни конопей, ни ремня нужного нету. Тереха Беспалый, конечно, вышел вон из положения, свил кнут из телеграфных проводов — так ведь это не кнут.

Им не хлопнешь и пыли не подымешь. А ежели какую коровку рубанёшь по хребтине, то — пополам. Какое ж с неё потом молоко? Каждому человеку — своё, говорю.

— Обиделся? — спросил Федор.

— Нет. Полит Васильич умный человек. Не обиделся, про глаза только спросил. Ежели зрение лучше станет, говорит, приходи ко мне механиком.

Старик вздохнул:

— Вот буду летом корзинки эти ему поставлять, а в зиму, если полегчает, и верно на механику тронусь.

Работы у него там невпроворот. А ты-то как же?

— Да вот… вернулся, — сказал Федор неопределённо.

— Это хорошо. А то был я как-то на кладбище, могила материна не в порядке. Думаю, может, в отъезде

Федор? Оправить бы не мешало, да отметить как-то — крестиком либо звёздочкой. Хорошая была женщина Варвара Кузьминична.

Федор потупился, перекусил надвое папиросу и замусоленный, разжёванный кончик далеко отплюнул. Сказал неожиданно:

— Вот чего, дядя Корней… Я зайду, выбей ты хорошую звезду для неё из цинкового железа, а? Бетон я и сам залью. Сделаешь?

— Чего же не сделать? Только это надо в мастерские сходить, инструмента у меня никакого уж не осталось, кроме перочинного ножика. Может, Самосад с Уклеем скорей сделают, у них теперь все под руками…

— Вряд ли! Крестик они бы, может, и сделали, а звёздочку не сумеют, — сказал Федор. — Звёздочка, она большой точности требует в разметке, а они оба малограмотные. Матюкаться будут, а при этом деле ругань — сам знаешь. Клянут, черти, все напропалую!

— Оно так всегда и бывает, — сказал Ухналь. — Отыми дармоеда от казённого корыта, он тебе наговорит! Да, а насчёт звёздочки ты верно! С виду простая штука, а вот разметить её — целая наука. Я тоже мучился попервам, к учителю черчения ходил. Чуть перекосишь один уголок, и пропало дело — все остальные тоже поведёт на сторону. Тогда её только выкрасить да выбросить, новую делать. Вся работа насмарку… В станицу-то надолго?