Он закрыл глаза, словно переживая экстаз, и даже подстроился под ее ритм, но ему не удалось обмануть ни устремленных на него глаз, ни самого себя. И после этого напрасно он, положив ее на канапе, гладил, мял, целовал ее разгоряченное, упругое тело — желание так и не пробудилось. А когда он, подняв юбку, стянул с нее колготки и трусы, потом, торопливо поласкав ее промежность, сжал ладонями широкие, но все еще плотные ягодицы, которые она успешно поддерживала в кондиции с помощью гимнастики и массажа, чтобы притянуть ее к себе, проникнуть в нее, — он уже знал, что потерпел непоправимое и очевидное фиаско и что Жуже это так же ясно, как и ему. Сделав еще несколько движений, имитирующих соитие, он опустился рядом.
Через полминуты, взяв себя в руки, он повернулся к Жуже, чтобы попросить прощения за свою беспомощность, — и обнаружил, что она молча плачет. Никогда еще он не видел ее в слезах, и даже представить не мог, чтобы эта жизнерадостная, язвительная, склонная к самоиронии женщина была способна так пасть духом. Подчиняясь инстинктивной потребности утешить плачущего человека, он погладил ее по щеке, от чего она заплакала в голос. Конечно, это я виновата, не то что-то сделала, говорила она сквозь рыдания, размазывая тушь на веках. Ну что ты, полно, дело во мне, нервно утешал он ее, обнимая все еще горячее, но уже расслабленное тело. Значит, ты меня находишь старой, отвратительной… груди и зад у меня уже не такие, как когда-то… Она хлопнула себя по бедру, но не отбросила от себя его руки. Как когда? — вырвалось у него: он не сразу понял, что эта женщина, которая, дрожа, угнездилась в его объятиях, протестует против бренности бытия; после его бестактного вопроса она зарыдала снова. Вообще-то два года назад, когда они впервые оказались в постели, она выглядела точно так же, красивой, аппетитной в своей зрелости, и тогда все шло как по маслу… За тридцать лет, со времен первых, неловких опытов с девушками, у него никогда не было осечек с потенцией. Неужели это начало старости? — мелькнула у него мысль; но, странное дело, он чувствовал скорее любопытство, чем потрясение. Она перестала всхлипывать, обхватила коленями его бедра и, прижав к нему лоно, слегка подвигалась, надеясь поправить дело. На какой-то миг похоть воскресла в нем, но рисковать не хотелось. Осторожно, но решительно он оттолкнул ее.
Отвернись, я оденусь! — неожиданно строго сказала Жужа, все еще с заплаканными глазами, и, прикрыв левой рукой грудь, потянулась за одеждой. Он с готовностью отвернулся; но ситуация была настолько абсурдной, что он не мог спрятать усмешку. Жужа, видимо, заметила ее — и, надевая шляпу, раздраженно произнесла: смешного тут, между прочим, не так уж много. Он опять извинился, уже в который раз за последние несколько минут, и предложил отвезти ее домой. В этом нет никакой необходимости, прозвучал сердитый ответ; на сей раз обойдемся без политесу, добавила она, направляясь к двери. Оба догадывались, что это — последняя попытка быть вместе.
8
Выпроводив обиженную гостью и закрыв за ней дверь, он постоял в некоторой растерянности. Прощаясь, они даже не посмотрели друг на друга. Слов, которые смягчили бы ситуацию, утешили, найти все равно было невозможно. Несколько минут он нервно ходил по квартире, поставил какую-то старую, по меньшей мере двадцатилетнюю, пластинку Боба Марли, но скоро выключил ее и стал искать в телевизоре какой-нибудь фильм. Сидел, тупо глядя на экран, и ел мороженое, найденное в морозильной камере. Холодильник стоял почти пустой: дома он ел редко, но несколько коробок с мороженым всегда держал про запас.
Было уже одиннадцать, когда он достаточно успокоился, чтобы сесть за компьютер. Он собирался написать Андрашу, ответить на письмо, полученное сегодня утром. Долго сидел перед монитором, но ни одной разумной фразы, которая могла бы развеять недоумение сына, в голову не приходило.
Он чувствовал, что никогда еще у них с сыном не возникало потребности в таких доверительных отношениях, как на сей раз; за годы своего отсутствия Андраш если и писал более или менее подробные письма, то матери и по обычной почте. Тамаш понимал, что сейчас сын затронул нечто такое, относительно чего у него были догадки (а может, имея в виду участие дяди, и не только догадки); нечто такое, что он может обсуждать это только с ним, отцом, а он, отец, просто обязан на это ответить. И все же он понятия не имел, как ему выполнить эту обязанность.
Подперев ладонью лицо, он смотрел на пустой экран монитора, где стояли лишь два слова, напечатанные им полчаса назад: Здравствуй, сынок! Это было все. Он с удовольствием бы и отослал это как ответ, но не хотелось выставлять себя на посмешище. Он прекрасно понимал, что Андраш не успокоится, пока не получит ответ на свои вопросы; он всегда, с детских лет требовал объяснять ему все до подробностей; если ему было что-то неясно или казалось, что от него что-то утаивают, он привык докапываться до истины: сердито сдвинув брови, выспрашивал, приводил доводы, спорил, не уставая доказывать, что имеет право на знание. Но, даже хорошо помня это, он, отец, чувствовал себя беспомощным. В конце концов он решил дать еще один шанс молчанию, а если Андраш не успокоится, тогда придется что-то придумать. И он выключил компьютер.