Остроумие распадается и универсализуется. Остроумие — так понимает его эпоха, так она его дробит и размельчает на, так сказать, минимальные смысловые единицы, — касается решительно всего. Как раз демократически настроенный Жан-Поль замечает поэтому: «Увлекшись всеобщим сравниванием и уравниванием, человек легко может дойти до того, что позабудет несходное, что доказывается и революцией».
Остроумие этой эпохи — более теоретично; оно — коль скоро оно именно со-определяется с характером эпохи — не столько живо-непосредственно, не столько идет от опыта, от переживания, сколько опосредовано понятиями и в них переживается.
Именно поэтому оно и литературно, В саму жизнь остроумие нередко спускается из литературы. Это обстоятельство точно соответствует самому духу переходной эпохи с ее рефлексией над существом почти всего как над существом пришедших к себе, замкнувшихся на себе вещей, — духу эпохи, когда не только рассуждают о «поэзии поэзии», но и когда способны — тот же Жан-Поль — писать «роман романа», как такой жанр, в котором рефлексия о своей форме, строении, композиции занимает чуть ли не самое главное место.
Самое трудное в теории комического вообще — понять, что вся сфера комического в одно и то же время и входит в смысловую структуру своего времени — так, как понимает время бытие и жизнь, — и из этой структуры выпадает. Когда мы говорим «смешное — серьезно», то есть серьезное дело, и каждый день без конца слышим вокруг себя эту фразу, мы должны понять, что у такого парадокса есть вполне реальный смысл. И он — не в том, что смешное — это дело серьезное и что если кто-либо по профессии должен смешить, то он должен относиться к своим обязанностям столь же ответственно, что и трагический актер, научный работник или рабочий на заводе. Последнее или тривиально или неверно. Неверно потому, что человек не механизм и что если предмет его занятий никак не влияет на способ его существования в самой жизни, то он, по-видимому, только ремесленник, — тогда его профессия не есть продолжение его существования, а вся его жизнь не есть продолжение его дела, и это такой резкий раскол, на который именно человек, занимающийся комическим, никак не может идти. В литературе XVIII века о разных комических актерах не раз говорят, что в жизни они склонны к печали, к угрюмости, — вот это как раз имеет отношение к предмету их занятий: не их жизнь — распадение профессии и быта, а они живут внутренним распадением той проблемы, которой заняты, — именно комическим, смешным. Гегель писал: «“Сам бог мертв”, — поется в одной лютеранской песне; такое сознание выражает следующее: все человеческое, конечное, ущербное, всякая слабость, всякая негативность сами по себе суть момент в боге, в самом боге инобытие, конечное, негативное не существуют помимо бога и инобытие не препятствует единству с богом». Вот такая диалектика божественного, бесконечного, абсолютного и конечного, ограниченного, жалкого имеет самое прямое отношение к теории комического. Комическое — часть описанного Гегелем отношения, но только не механически вычленяемая часть: лучше сказать, комическое многообразно — а многообразие принадлежит всему, всякому, комическому по его существу, — соучаствует в описанном Гегелем диалектическом отношении. В эпоху рубежа веков, уже в 10—20-е годы, эту диалектику никто лучше не описывал, чем Гегель, и — еще ближе к художественной ткани искусства — Зольгер.