наплевать на благоприятные совпадения.
Она сидела как-то сразу осунувшись и обмякнув, пропуская мимо
сознания сменяющие друг друга картинки городского пейзажа, и ни о чем
больше не думала. Потом встряхнулась и попросила остановиться.
– Простите, Феликс, но у меня поменялись обстоятельства. Мне, видимо,
придется вернуться на работу не пообедав. В конце концов, то, ради чего я
просила вас о встрече, я сделала.
Зубов принялся озирать окрестности. Пробормотал:
– В этой вашей Москве нигде не приткнешься.
Ему пришлось свернуть в переулок, прежде чем он нашел свободное
пространство у тротуара. Остановив автомобиль, он начал рыться по карманам,
а потом растерянно произнес:
– Вот дьявол. Мне сейчас срочно звонок один нужно сделать, а смартфон
я опять куда-то засунул. Вас не затруднит еще минуточку посидеть в машине?
Можно, я вашим мобильником воспользуюсь? Очень важный звонок, извините
великодушно!
Надежда безучастно пожала плечами и протянула ему мобильник.
Зубов широко улыбнулся, мобильник принял и выкарабкался на улицу.
Он принялся часто нажимать на клавиши телефона, искоса посматривая то по
сторонам, то через распахнутую дверь на Надежду.
Приложил трубку к уху, замер. И так с трубкой возле уха наклонился к
Наде в салон и просительно сказал:
– Надежда Михайловна, вы уж извините, задергал вас совсем. Там у
меня в бауле должна быть бутыль с жидкостью, это незамерзайка, ну,
стеклоомыватель. Вы мне ее не достанете? Я бы залил, а то совсем не чистят
дворники. Можете?
Надя вновь пожала плечами и принялась рыться на заднем сидении.
Стеклянная бутыль, действительно, нашлась, но когда она протянула ее в
дверной проем Зубову, тот, скорчив виноватую физиономию, попросил
открутить крышку, делая свободной от мобильника рукой пассы, означающие,
что в одиночку ему не справиться.
Надежда все-таки разозлилась. Она резко вывинтила крышку, которая тут
же упала куда-то ей под ноги, и собралась, поменяв бутылку на телефон, пойти
погулять по февральской Москве, чтобы привести мысли и чувства в порядок, а
уж потом явиться по вызову Натальи Майоровой за трудовой. Но Феликс так
неловко перехватил пузырь, что гладкое тельце бутылки выскользнуло из
Надиных пальцев, не задержавшись в зубовской ладони. Жидкость оросила ее
замечательную шубку и обильно полилась на ковролин под ногами. Бутыль
закатилась под сидение. Запахло ванилью и еще чем-то кисло-сладким.
Она возмущенно взглянула на Зубова, но негодующие слова так и не
сорвались с ее языка. Зубов смотрел на нее колючими глазами и улыбался.
Продолжая улыбаться, он проговорил:
– Минут через пять, максимум – через семь вы, мэм, умрете. Это не
очиститель для стекла, это синильная кислота. Ничего страшного, вас ждет
обычное удушье. Вы должны знать, как это происходит, у вас же аллергия.
Жидкость испарится и выветрится быстро, поэтому я скоро снова смогу сесть за
руль. А затем мы с вами прокатимся на одно замечательное озерцо. Москву я
знаю неважно, зато в Подмосковье ориентируюсь хорошо. Но озерца этого вы
не увидите, жаль. Говорят, что душа какое-то время следует за покинутым
телом, и вам, мэм, это предстоит скоро выяснить самой. Так сказать, из первых
рук. Мобильник я вам потом в сумочку положу, не беспокойтесь. Должен ведь я
был удалить свой номер из ваших контактов?
– Зачем же тогда мобильник мне возвращать, если вы все равно
собираетесь утопить мое несчастное задохнувшееся тело? – не поверив ни
единому слову, и все-таки начав немного беспокоиться, с нервной иронией
спросила его Надежда.
Все это сильно походило на жесткий стеб, как иногда выражается
Андрюха. Дашка ведь говорила, что Игорев заезжий друг большой мастер
издевки и любитель говорить гадости, глядя в лицо со змеиной улыбкой на
морде. Совсем как сейчас. Хотя сейчас это не издевка, а розыгрыш какой-то
идиотский. Надо же, шубу из-за этого мерзавца испортила.
– Ну как же, зачем возвращать? А если дорожная полиция остановит, а у
меня тут вы дохленькая на пассажирском сидении сидите? Мне придется им
объяснять, что вы сами по неосторожности вылили реактив на себя, пока я
бегал за сигаретами. Глупое женское любопытство, за которое и поплатились.
Это любой патрульный поймет. Еще я им скажу, что тороплюсь в ближайшую
больницу, поскольку надеюсь, что вас еще можно спасти. Ближайшую от того
места, где нас с вами остановят для проверки документов. Я еще и дорогу
попрошу их указать для большего правдоподобия. Как вы считаете, такая
история прокатит? Еще как прокатит!
И глядя в наполняющиеся ужасом глаза Надежды Михайловны, он
снисходительно пояснил:
– Простите, мэм, я не воспринял ваш милый треп про завещание всерьез.
Но мне не нравится, что вы Киреева. Если бы не это, мы даже могли бы
подружиться. Теперь извините, жидкость выветривается понапрасну. Я покурю
тут пока.
И с этими словами он захлопнул водительскую дверь и нажал на кнопку
брелка, заблокировав все окна и двери сразу.
Замки клацнули, Надежда осталась задыхаться внутри. Она поняла, что
не ванилью, не ванилью пахнет, а миндалем! Цианидом, смертью, смертью
скорой, но тем не менее, мучительной. Когда она будет умирать от паралича
дыхательных путей, эти семь минут покажутся ей вечностью. Или что он там
парализует, яд этот? Или не парализует, а что-то разрушает?
Она торопливо натянула до самых бровей воротник водолазки, но
рецепторы носа все равно ощущали проникающий сквозь тонкий трикотаж
едкий запах, и ее охватил отчаянный ужас.
Она принялась дубасить по стеклу, дергать дверные рукоятки, лупить по
каким-то клавишам и рычагам… Бесполезно и безнадежно. Сквозь
тонированные стекла никто не увидит, как она будет биться в предсмертных
конвульсиях, которые наступят сразу же за ее беспорядочными метаниями
внутри салона авто, который превратился в газовую камеру.
Смешавшись со смертным страхом, волна обиды и острой жалости к себе
подкатила к горлу, хлынули слезы. Она поняла, что умрет. Что умрет, так и не
успев пожить. Что все время ждала и надеялась на будущее счастье. Оно
впереди непременно будет, непременно к ней придет. А его все не было и не
было.
Она не унывала и старалась весельем заполнить то, что должно было
быть заполнено счастьем. Она очень хотела любить и любила. Но мужу ее
любовь показалось никчемным пустяком, и он кинулся заполнять скуку будней,
ища на стороне иных впечатлений и утех. И сына Надя любила, но он быстро
вырос и материнскую заботу начал воспринимать как попрание свобод и прав.
Надежда с трудом к этому привыкала. Привыкла, когда поняла, что теперь она
не часть его жизни, увы.
А Иван? Ведь, правда же, ты увидела лучик надежды? Глупо, конечно.
Надежда часто бывает глупой, такой вот каламбур. Иван ее презирает и
ненавидит, она это заслужила. И теперь она даже не сможет попросить у него
прощения и объяснить. Объяснить, что…
Объяснить, что ей очень жаль, что все так получилось. Что она не хотела
причинить ему боль. Что теперь его боль болит у нее в груди.
Не лги себе хотя бы сейчас, Надежда. При чем тут твое раскаяние и
чувство вины? Ты полюбила. Как девчонка, острой пронзительной любовью.
Как, наверно, даже в Кирилла никогда не была влюблена. Совсем недавно тебе
казалось, что молодость прошла, и в этой жизни с тобой уже ничего случиться
не может – ни сумбурных желаний, ни заполошного сердцебиения, ни злой
неистовой ревности, ни бессонных ночей. Но ты полюбила. Что это – жданное
счастье? Или наказание? И теперь твоя совесть велит тебе просить прощения?