Образ Беатриче

что меня сразила,
Вмещаемым как будто вмещена,

За мигом миг свой яркий свет гасило;
Тогда любовь, как только он погас,
Вновь к Беатриче взор свой обратила.

(ХХХ, 11–15)

Кажется, что поэт, не в силах больше наблюдать за «пламенами света», ищет опору в знакомом облике, но и Беатриче преобразилась.

Я красоту увидел, вне предела
Не только смертных; лишь ее Творец,
Я думаю, постиг ее всецело.

(19–21)

Данте вспоминает ту Беатриче, которую он знал на Земле.

С тех пор, как я впервые увидал
Ее лицо здесь на земле, всечасно
За ней я в песнях следом поспевал;

Но ныне я старался бы напрасно
Достигнуть пеньем до ее красот,
Как тот, чье мастерство уже не властно.

(28–33)

И пока Данте сокрушается, что не в силах описать ее красоту, Беатриче сообщает:

Из наибольшей области телесной, —
Как бодрый вождь, она сказала вновь, —
Мы вознеслись в чистейший свет небесный,

Умопостижный свет, где все — любовь,
Любовь к добру, дарящая отраду,
Отраду слаще всех, пьянящих кровь.

Здесь райских войск увидишь ты громаду,
И ту, и эту рать; из них одна
Такой, как в день Суда, предстанет взгляду.

(37–45)

Когда-то голос Беатриче был самим приветствием Амора; теперь это лишь символ приветствия любви. Данте всю жизнь стремился понять это различие, поскольку в его понимании это и есть цель Пути. Он встал на этот путь девятилетним флорентийским мальчуганом, утвердился на нем в свои восемнадцать лет, а потом, проблуждав некоторое время в диком лесу, снова вышел на знакомую тропу уже тридцатипятилетним. Путь был длинным, иногда — восхитительным, иногда — ужасающим, почти всегда — утомительным, но это было необходимо, если он действительно правильно понял различие образа и истинной красоты любви. Если ее земное приветствие имело природой простую куртуазность, то небесное приветствие уже неразделимо с ним.

Любовь, от века эту твердь храня,
Вот так приветствует, в себя приемля,
И так свечу готовит для огня.

(52–54)

Голос Беатриче наделяет его новой силой. Голос призывает его в новую сферу, в Эмпирей.

Он новым зреньем взор мой озарил,
Таким, что выдержать могло бы око,
Какой бы яркий пламень не светил.

И свет предстал мне в образе потока,
Струистый блеск, волшебною весной
Вдоль берегов расцвеченный широко.

Живые искры, взвившись над рекой,
Садились на цветы, кругом порхая,
Как яхонты в оправе золотой.

(58–66)

Беатриче советует поэту испить из этих струй, чтобы понять всю глубину представшей картины, поскольку истина, заключенная в ней, еще не доступна смертному зренью.

Река, топазов огневых
Взлет и паденье, смех травы блаженный —
Лишь смутные предвестья правды их.

Они не по себе несовершенны,
А это твой же собственный порок,
Затем, что слабосилен взор твой бренный.

(76–81)

Как только Данте последовал совету, все изменилось.

Так превратились в больший пир чудес
Цветы и огоньки, и я увидел
Воочью оба воинства небес[185].

(94–96)

Поэту, наконец, открывается Град Божий, который он сравнивает с исполинской розой. Он переходит к осознанию всей огромной розы всех благословенных. Беатриче говорит:

                                           ...Вот
Сонм, в белые одежды облеченный!

Взгляни, как мощно град наш вкруг идет!
Взгляни, как переполнены ступени
И сколь немногих он отныне ждет!

(128–132)

Она указывает на пустующее место и объясняет, что оно предназначено для Императора Генриха[186]. Песнь заканчивается угрозой-предсказанием в отношении коварного Папы Климента V. Ему уготована участь в Аду, по соседству с Симоном-Волхвом. Как говорил Беньян в «Пути паломника»: «Тогда я понял, что в Ад можно попасть уже будучи у врат в небесный Град»[187]. Упоминание Симона-Волхва не случайно. Это явный намек на тот путь, которым мог бы пойти Данте. В последних словах Беатриче объединяет три личности — Императора Генриха, Папу Климента V и Папу Бонифация VIII. В этой тройственности угадывается тень старой волчицы, чья ненасытная жажда передалась Бонифацию VIII. В последних словах Беатриче: «И будет вглубь Аланец оттеснен» (в оригинале фраза звучит резче: «E fara quel d’ Anagna entrar piu giuso» — «Это заставит Ананью уйти быстрее») звучит привычная для мира жестокость, и это всё, что Град Божий может предложить тому, «кто из Ананьи»[188].

185

Рать ангелов и рать праведных душ.

186

Император Генрих VII Люксембургский — Император Священной Римской империи. Он пришел в Италию с войсками, намереваясь поддержать монархию, но внезапно скончался в августе 1313 года.

187

Джон Беньян. «Пусть паломника», глава 19.

188

Папа Бонифаций был родом из Ананьи (Аланьи). Папе Клименту, пережившему Императора Генриха всего на несколько месяцев, уготована участь того, кто вобьет собой предшественника (Бонифация) в одну из скважин третьего круга Злых Щелей.