То есть Катон предлагает заменить пояс, использованный для вызова Гериона, веревкой из тростника, растущего на острове. Вергилий исполняет напутствие, а Данте безропотно покоряется. Это важно отметить, поскольку речь идет о малосвойственных человеку отношениях. Данте и раньше повиновался Вергилию, выказывая похвальное послушание. Впрочем, и все полчища ада, нравилось им это или нет, также повиновались воле тех, кто властен исполнить то, что хочет, то есть инстанции, где слиты воедино Воля и Сила.
Наступает такое же утро, как то, которое ознаменовалось встречей с рысью. Но теперь в свете зари перед Данте предстает не рысь, а счастливый корабль, управляемый ангелом. Его пассажиры — души, которым предначертано искупление. Под звуки псалма «Когда вышел Израиль из Египта» тени единым движением сходят на берег. Данте подчеркивает, что здесь и сейчас их былые индивидуальности менее важны, чем общий удел. Псалмы, исполняемые в Чистилище, являются частью церковного ритуала, но здесь лучше сказать, что это ритуал является их частью. Данте не в земном храме, а под открытым небом, в пространстве, наполненном весенним воздухом. Одна из душ узнает поэта — это его друг Каселла, который положил некоторые стихи Данте на музыку. Каселла умер до 1300 года, когда Данте было тридцать пять лет, так что возникает ощущение встречи относительно молодых людей. Данте просит его спеть одну из «песен о любви» — «amoroso canto». Каселла соглашается и начинает со второй канцоны третьего трактата «Пира»: «Амор красноречиво говорит // О даме, пробудив воспоминанье». Теперь в этих строках сливается смысл Дамы-Беатриче и Вергилия-Философии. Видение и интеллект здесь обновляются и начинают действовать совместно. Это и есть истинный романтизм, очищение очей внутренних и внешних, позволяющее видеть рысь на фоне звезд в самом начале, когда
Трудно поверить, что речь идет об одном и том же[122], особенно трудно поверить в это тому, кто привык отвергать одно ради другого, не постигая естественного божественного единства; такого же естественного, как Беатриче во Флоренции, Данте, пишущего стихи, Каселлы, сочиняющего музыку, или сурового Катона, говорящего о милости Божией. Все это одно и то же доказательство истинной природы вещей. Течение поэмы приостанавливается на то время, пока Каселла поет, и все, Данте, Вергилий, прибывшие души, радостно внимают ему. Повествование уже приостанавливалось, пока поэты бродили по острову, но теперь оно задерживается ради красоты. Все честные (и все-таки ложные!) школы, основанные на представлении о том, что Красота — это Истина — неисследованная Красота и неизведанная Истина, — терпят здесь крушение. Такой же остановкой была встреча с Франческой. Момент очень похож на тот, о котором вспоминает Франческа: «Книга стала нашим Галеотом», поскольку все близки к тому, чтобы ради потворства красоте забыть о предназначенном. А в канцоне Данте говорит, что на время откажется от всего, что не вмещает его разум, однако «Ведь гордая краса не для сердец // Возвышенных и не владеет ими». И вдруг, в такой драматический и возвышенный момент, раздается строгий римский голос. Старый солдат свободы начеку:
Очарование красоты разрушено, души вспархивают стаей испуганных голубей. Если бы Паоло с Франческой так же бросились наутек, искупление им было бы гарантировано!
Своевременный окрик смутил даже Вергилия. Он уже раньше получил от Катона выговор за излишнюю льстивость. Такое впечатление, что Катон и нужен здесь лишь для того, чтобы никто — ни дух, ни ангел — больше не обличали великого поэта. Сам Катон не был поэтом и едва ли стал бы задерживаться в походе, чтобы послушать стихи или музыку, но так и должно быть — даже великое искусство и его творцы должны подчиняться порядку и велениям момента. Потому Вергилий тоже поторопился вслед за неопытными испуганными душами. На ходу он восстанавливает слегка пошатнувшееся достоинство, но мы видели, что пусть на краткий миг, но и его тоже смутило напоминание о долге. Такие моменты важны в поэме. Вергилий достойно выполняет возложенное на него поручение, но и он может иногда растеряться. Разница между ним и Данте в том, что флорентийца способны задержать мерзости ада, а римлянина способна остановить только прекрасная песня на блаженном острове; все же и он ощущает свою вину за это столь же глубоко, как и Данте:
122
То, что в юности захлестывает душу валом эмоций, в зрелые годы становится пищей для размышлений, возвышающей душу (см. гл. 8).