Но Данте все равно не решается вступить в огонь. Вергилию снова приходится его уговаривать:
Если уж они благополучно прошли через мрак лжи, загрязняющей мир, чего же опасаться, находясь так близко от Истины? Поэма точно передает тяжесть этого последнего испытания: и все же поэзия способна сделать то, что невозможно ни для Императора, ни даже для самого Папы. Данте вступает в пламя, а впереди слышен голос, поющий: «Venite, benedicti Patris mei!»[152]. Через огонь поэты вышли «там, где есть тропа крутая».
Солнце почти зашло. Поэты располагаются на ночлег. Данте засыпает и ему снится Лия, собирающая цветы на лугу и поющая о сестре Рахиль, сидящей перед зеркалом[153]. Проснувшись, Данте стремится дальше.
Глава десятая. Настоящая Беатриче
Был час Венеры, утренней планеты, вдохновляющей влюбленных. В такой же час поэты входили в Чистилище. Теперь Данте один, а перед ним «Господень» лес, такой же обширный, как тот, перед которым он стоял в начале поэмы, но его природа иная. Это «la divina foresta, spessa e viva» — «божественный лес, густой и живой». Это земной рай, «наилучшее из того, что создано для нашего блаженства»[154], как говорит Данте в «Монархии»; правильное место для правильно живущего человека. Деревья спокойны, в их кронах щебечут птицы; легкий ветерок колышет листву. Ручей бежит по лесу в тени. На другом берегу ручья поэт видит женщину (как в его недавнем сне), собирающую цветы. Он заговаривает с ней и просит подойти поближе, чтобы он мог расслышать слова песни, которую та напевает. Впоследствии выяснится, что женщину зовут Мательда. Было высказано много предположений о том, кто мог послужить прототипом для этого персонажа поэмы. Наверное, было бы интересно узнать, кто бы это мог быть, хотя, в общем-то, это не принципиально. Беатриче в «Новой жизни» появлялась в окружении других девушек, и Данте ничего не сообщает о них. Единственная, с кем можно сравнить Мательду, это Джованна, Примавера[155], напомнившая Иоанна Предтечу. Мательда, а затем и Беатриче символизируют активный и созерцательный тип жизни. Все знания, которые сначала Мательда, а потом и Беатриче изливают на Данте, ничего не меняют в общем раскладе. Мы воспринимаем информацию о высочайших тайнах бытия, как слишком сложную для нас, и естественно предполагаем, что и для этих дам она такова же, но это неверно. И для Мательды, и для Беатриче сведения, которые они излагают, составляют всего лишь часть их собственного природного мира. На самом деле мы знаем, что Данте получал знания от Аристотеля, от святого Фомы Аквинского и от многих других. Мы по привычке думаем, что эти молодые и возвышенные дамы получали знания так же, черпая их из древних рукописей и книг мудрецов, но и это не так. То, что они знают, и о чем говорят — простое естественное знание, свойственное этому преддверию Рая и всей поэме. Конечно, умом они столь же прекрасны, как и телом. Никакие комментарии не должны лишать нас этой красоты, никакие переводы не должны тормозить быстрый итальянский говор Беатриче, не должны умалять, а тем более лишать вообще ее голос чудного небесного акцента. Обычно мы получаем новые знания, а потом радуемся тому, что узнали новое о мире, а должны бы начинать с радости, делающей процесс обучения сияющим и прекрасным. Это обычное качество любви. Любой влюбленный может со своей позиции с радостью объяснить любому комментатору то, о чем он не знал или не думал. Мы искали источник откровений Данте повсюду, но только не в нашей обычной жизни и не в наших любовных чувствах. Мательда, «чья красота согрета // Лучом любви, коль внешний вид не ложь», поет, как влюбленная женщина, и двигается как нимфа, легким почти невесомым шагом. Некоторое время они с поэтом идут на восток берегом ручья, а потом, пройдя совсем немного, «она, всем телом обратясь», призывает Данте: «Мой брат, смотри и слушай!» (XXIX, 15).
152
Venite, benedicti Patris mei! (лат.) — «Придите, благословенные Отца моего». Этими словами призовет Христос праведников на Страшном Суде (Матф. XXV, 34).
153
Лия — жена Иакова, не красивая, но плодовитая; ее сестра Рахиль — красавица, но бесплодная (Быт. 29:17–33). Так в Ветхом Завете противопоставлены жизнь деятельная и жизнь созерцательная.