Выбрать главу

Зато теперь совершенно ясно, что перед нами другая Беатриче. Это следует, прежде всего, из ее собственных слов. Поэта влекли к ней прекрасные черты, но теперь облик ее «распался в могиле», из его жизни ушел Истинный свет, но он помнил ее облик и должен был сохранять ему верность. «Была пора, — говорит Беатриче, — он находил подмогу // В моем лице». Какое лицо она имеет в виду? То, каким она обладала при жизни, или то вечное, в которое не решается взглянуть Данте?

Раз ты лишился высшей из отрад С моею смертью, что же в смертной доле Еще могло к себе привлечь твой взгляд?
(XXXI, 52–54).

А дальше в речи Беатриче возникает модальность: «Ты должен был...». Именно в этом заключалось послание, переданное через прекрасный облик, именно этого хотела душа, проглядывавшая в глазах и уголках губ юного создания, — куртуазности и великодушия. Власть Амора требует «добровольного доверия»; без них она не может действовать.

Но до сей поры прекрасный облик был сокрыт. Данте должен узреть красоту своими глазами. И тогда одна из подруг Беатриче — все та же Мательда — влечет поэта через ручей так, что ему приходится хлебнуть воды. Самое время напомнить, что разделяющий их водный поток — Лета, река забвения. Теперь грехи забыты, но не совсем.

Нет покаянья здесь. Как Немезида, не мучает забытая вина. Мы ценим радости благого вида[162].
(Рай, IX, 103–105).

На другом берегу Данте встречают четыре красавицы, четыре природные добродетели — благоразумие, смелость, справедливость и умеренность. Они называют себя нимфами и одновременно звездами:

Мы нимфы — здесь, мы — звезды в тьме высот; Лик Беатриче не был миру явлен, Когда служить ей мы пришли вперед.
Ты будешь нами перед ней поставлен; но вникнешь в свет ее отрадных глаз Среди тех трех, чей взор острей направлен.
(Чистилище, XXXI, 106–111)

Эти три — вера, надежда и милосердие — должны оживить глаза поэта, приуготовить его к погружению в свет, излучаемый глазами Беатриче. Данте подводят к грифону и к Беатриче со словами:

Не береги очей — они сказали, — Вот изумруды, те, что с давних пор Оружием любви тебя сражали.
(115–117)

Данте смотрит в глаза Беатриче, в глаза флорентийской девушки, из глубины которых явился в свое время Амор. А Беатриче смотрит на грифона. И поэт видит отраженную в глазах Беатриче двойственную природу благородного зверя.

Как солнце в зеркале, в таком величье Двусущный Зверь в их глубине сиял, То вдруг в одном, то вдруг в другом обличье.
Суди, читатель, как мой ум блуждал, Когда предмет стоял неизмененный, А в отраженье облик изменял.
(121–126)

Данте видит мнимое утверждение образа. Хотя в молодости он не осознавал отчетливо двойственной природы любви, но все же чувствовал его, процитировав Гомера: «Она казалась дочерью не смертного человека, но бога». Уже тогда невесть как он сумел увидеть в Беатриче двойственную природу Любви, обусловленную взаимным обменом любящих душ. Святой Лев Великий говорил, что они существуют «во взаимности», когда каждый из влюбленных отражается в возлюбленном. Образуется единство. Оно образуется для любой пары, но в этом фрагменте оно показано явным образом. Во времена «Новой жизни» Данте еще не видел этого, да и не очень стремился увидеть. Он хотел счастья и не видел в том греха. Настоящая Беатриче радуется не по какой-либо причине, а потому, что просто живет. Такое утверждение, попади оно в руки официальных служителей Церкви, стало бы серьезным упреком для романтического богословия. Клирики больше озабочены обещанными милостями, и то, что милости могут возникать сами по себе, и внутри и вне Церкви, только потому, что такова наша природа, им бы не понравилось[163]. Но ведь было сказано: «... и будет завет Мой на теле вашем заветом вечным»[164].

вернуться

162

Перевод В. Маранцмана.

вернуться

163

В примечаниях к своему переводу «Комедии» г-н Дж. Д. Синклер обратил внимание на евхаристическую значимость всей процессии, собравшейся на берегу Леты, и на обстоятельства явления Беатриче. Для обсуждения этой темы потребовалось бы написать еще одну книгу, если эту тему вообще можно раскрыть. Пришлось бы обсуждать сущность Бога с точки зрения взаимоотношений любящих — Бога и человечества, а это и есть самое средоточие Романтического Богословия. Здесь достаточно привести мысль Пэтмора из работы «The Rod, the Root and the Flower»: «... Святая Евхаристия нужна в начале, потому что она напоминает низшее, но все еще«великое» таинство человеческой привязанности; впоследствии низшее таинство объясняется и прославляется его сходством с высшим». (Прим. автора.)

вернуться

164

Быт. 17:13.