Трудно поверить, что именно в Пушкина, кумира второй половины двадцатых годов, метил жалящее свое перо издатель газеты «Северный Меркурий». Столь же ядовит фельетон «Послание ко всем благообразным россиянкам», в конце которого было обращение к «российским поэтессам»: «К собранию сочинений и переводов своих вам непременно должно приложить свой портрет, выгравированный искусным художником. Если многие из наших писателей, вовсе не заслужившие той чести, чтобы лики их сохранились для потомства, выгравировывают свои портреты — то не приятнее ли будет каждому иметь у себя портрет прелестной женщины или девицы, нежели какого-нибудь рифмотвора, которого подлинная особа хотя и одарена не весьма благообразной наружностью, но которому польстил живописец, а лесть живописца увеличил гравер»[69].
Между этими грубыми пасквилями, глубоко тронувшими поэта[70], и временем почти единодушного его признания — немногим более четырех лет. Приведенные выше из «Северного Меркурия» — вовсе не единственные выпады, а лишь примеры критических и оскорбительных отзывов, вскоре превратившихся в откровенную травлю. Что послужило причиной изменения отношений к Пушкину?
«Что слава?...»
Расхождение поэта с публикой
К концу 20-х годов ореол пушкинской славы, величия и популярности стал меркнуть. Повелитель и кумир «по мере созревания и усиливающейся мужественности таланта своею ... утрачивал чары, коими опаивал молодые поколения..»[71] — это слова Вяземского, который пытался разобраться в причинах отлива интереса от творчества признанного гения.
Обозревая состояние литературы в статье «Литературные мечтания», написанной в 1834 году, молодой критик В. Г. Белинский с убежденностью констатировал: «...тридцатым годом кончился или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние» (I, 111)[72]. Пройдет несколько лет, и критик исправит свое заблуждение, пересмотрит ошибочные выводы и создаст великолепный цикл статей о поэте с обоснованием непреходящего значения его творчества и исследованием развития, роста его таланта вплоть до последних дней жизни. Однако это случится позже, а в «Литературных мечтаниях» за 1834 год пушкинский этап развития литературы признавался пройденным.
Охлаждение широкой публики к предмету недавних восхищений связывают с началом тридцатых годов. Но истоки этого процесса глубоки и требуют более внимательного взгляда на время с середины двадцатых годов.
Точка отсчета — поражение восстания декабристов. Надежды и упования на возможность переустройства общественно-политической жизни целого поколения были расстреляны картечью 14 декабря 1825 года. За разгромом последовали аресты, осуждения, жестокие наказания всем «прикосновенным к заговору».
Времена, последовавшие за разгромом восстания, были ужасны. «Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа,— писал А. И. Герцен в статье «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года».— Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние». Общество расслоилось. Многие из недавних либералов, людей прогрессивных, мыслящих, переметнулись на другую сторону, оказались вдруг ревностными служителями наследника престола. Герцен отмечал подлое и низкое рвение, с которым высшее общество спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей при первых же угрозах со стороны властей. Люди растеряли слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве. «Русская аристократия уже не оправилась в царствование Николая... все, что было в ней благородного и великодушного, томилось в рудниках или в Сибири»[73].
Для выявления очагов свободомыслия и подавления смуты, крамолы была создана «центральная контора шпионажа» — III отделение канцелярии его императорского величества под управлением шефа жандармов А. X. Бенкендорфа. Распространились и узаконились слежка, сыск, подслушивание. Была развернута борьба по искоренению вольнолюбия. Москва, по воспоминаниям современников поэта, наполнилась шпионами. В них шли люди без чести и совести, «все промотавшиеся купеческие сынки, вся бродячая дрянь, не способная к трудам службы; весь сброд человеческого общества подвигнулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом»[74].
70
В статье 1830 года «Опровержение на критики» Пушкин писал: «В другой газете объявили, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко меня тронула».
71
Вяземский П. А. Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина. Поздняя редакция // Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика.— М., 1984.— С. 324.
72
Собственно, Белинский хотя и категоричен в утверждениях, в другой части этой же статьи оставляет вопрос открытым: «...Теперь мы не узнаем Пушкина,— отмечает критик,—он умер или, может быть, только обмер на время...» (I, 97).
73
Герцен А. И. Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года // Русская эстетика и критика 40—50-х годов XIX века.— М., 1982.— С. 207—208.
74
Цит. по кн.: Штейнберг А. А. Пушкин и Е. Д. Панаева // Временник Пушкинской комиссии. 1965.—Л., 1968.—С. 50.