Тургенев, выступивший в духе прогрессивного крыла либералов, среди многих аспектов значения поэта для современности конца прошлого века, обратился к истокам возрождения интереса к его имени и творчеству после спада внимания в 40—60-е годы. Он объяснил недавнее снижение престижа пушкинского творчества особенностями общественного развития. В пору усиления борьбы за освобождение крестьян от крепостного права считалось позволительным приносить в жертву то, что не имело к главному делу непосредственного отношения. Следовало «сжимать всю жизнь в одно русло». Потому имя Пушкина на время было предано забвенью. Возрождение интереса к поэту Тургенев рассматривал как признак подъема общественного сознания, как свидетельство тому, что прежние коренные задачи политического и социального характера уже решены и поэзия, главным представителем которой является Пушкин, опять займет свое законное место. В новой волне обращения к Пушкину как предтече и учителю Тургенев усматривал залог грядущих литературных и общественных успехов.
В ином ключе мысль о современном значении Пушкина раскрыл Ф. М. Достоевский.
Речь эта непростая. До сих пор ее часто цитируют, подчеркивая, что никто, пожалуй, кроме Достоевского, так глубоко и проницательно не определил особенности пушкинского творчества, суть его гения... Но, отдавая должное писателю, благоговевшему перед поэтом[177], нужно различать те высокие оценки и глубокие суждения, которые даны Пушкину, и общий смысл речи Достоевского, ее объективное звучание в контексте сложной эпохи 80-х годов XIX века.
Припомнив гоголевское определение Пушкина как явления чрезвычайного, как единственного явления русского духа, Достоевский добавил, что поэт в высшей мере воплотил в себе гений пророчества. Он явился провозвестником назначения в будущем русских как нации, удивительно полно проявив «всемирную», «всечеловеческую» отзывчивость, способность к совершенному перевоплощению и к глубокому проникновению в своеобразие культур других национальностей.
Величайшее достижение поэта Достоевский видел в открытии им «типа несчастного скитальца в родной земле». Такими были, на его взгляд, Алеко, Евгений Онегин. Тип «несчастного скитальца», отраженный в герое «Цыган» и явившийся в «осязаемо-реальном и понятном виде» в Онегине,— характер совершенно русский. Таким натурам свойственно искать «мировые идеалы» и «всемирное счастье». Такие характеры наблюдал Достоевский и вокруг себя. Но если во времена Пушкина они уходили в цыганский табор, то в последней четверти века «ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного»[178]. Писатель, автор «Бедных людей», «Униженных и оскорбленных», сопереживал трагизму героя-индивидуалиста, ненавидевшего бесчеловечие общества, но принужденного жить по его законам. Как разрешить этот конфликт? Достоевский давал ответ, обращаясь к урокам Пушкина, но истолковывал творчество поэта в духе своих убеждений. Выходило, по словам Достоевского, что еще в «Цыганах» Пушкин подсказал разрешение «проклятого вопроса». Вот как в речи своей писатель сформулировал якобы предписанное поэтом решение: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве... Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду... Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд».
В консервативном духе своих собственных идей, не имевших ничего общего с истинным кредо пушкинского творчества, Достоевский проповедовал отказ от протеста, смирение и терпение, апофеоз которого восхвалял в примере Татьяны.
По отзыву Г. И. Успенского, слышавшего речь Достоевского, писатель ко всеевропейскому, всечеловеческому смыслу русского скитальчества и других свойств национального характера ухитрился присовокупить великое множество соображений уже не всечеловеческого, а «всезаячьего свойства». Это привело автора речи о Пушкине к проповеди «тупого, подневольного, грубого жертвоприношения»[179].
И все же не только этот «охранительный» смысл выступления великого писателя запечатлелся в общественной памяти. Неизгладимо врезалось в сознание всех, кто присутствовал на празднике, что именно Достоевский страстной, проникновенной своей речью сумел словно «привести Пушкина в... зал и устами его объяснить обществу... кое-что в теперешнем его (Пушкина.— Е. В.) положении, в теперешней заботе, в теперешней тоске»[180].
177
Достоевский не раз обращался к Пушкину, к его творчеству и в произведениях своих, и во «Введении к статьям о русской литературе» (1861), в критических статьях, в письмах. В «Дневнике писателя» за 1876 год он записал: «У нас все ведь от Пушкина. Поворот его к народу в столь раннюю пору его деятельности до того был беспримерен и удивителен, представлял для того времени до того неожиданное новое слово, что объяснить его можно лишь если не чудом, то необычайною великостью гения, которого мы, прибавлю к слову, до сих пор еще оценить не в силах» // Русские писатели XIX века о Пушкине.— Л., 1938.— С. 334.