Давно признанные классическими творения О. Кипренского, В. Тропинина, Н. Уткина, В. Соколова задали определенную тональность последующим интерпретациям облика поэта. Портреты золотого фонда изобразительной пушкинианы — безмерная ценность, что не подвергается сомнению. И все же, как верно заметил в свое время И. Грабарь, их создатели, «...преследуя главным образом формальные задачи... не слишком углублялись в психологию модели, предпочитая ей блеск, мастерство, виртуозность кисти...»[271]. Уже в нашем веке были осознаны новые требования к отражению сложной творческой натуры поэта. Но как было преодолеть дефицит сведений, как восполнить пробел, усугублявшийся тем, что фактически большая часть прижизненных портретов относится к последнему десятилетию жизни Пушкина...
Но вот произошло неожиданное открытие. В рукописях, на полях черновиков были обнаружены пушкинские автопортреты. Их оказалось множество. Почему открытие, какое открытие? — быть может, возразят нам. Рукописи поэта описывались еще в прошлом веке, тогда же, еще на выставках 1880 года, в ходе празднования юбилея 1899 и позже они выставлялись для всеобщего обозрения. И все-таки истинное открытие автопортретов произошло не так давно, в последние три десятилетия.
Ведь главное — не просто знать о существовании тех или иных свидетельств о поэте, но уметь их правильно оценивать, видеть в них богатство, позволяющее безмерно расширить представления о Пушкине. Наши предки не понимали истинного значения автоизображений. В описаниях прошлого века, в упоминаниях об уникальных рисунках их называли «карикатурами поэта на самого себя».
О таланте Пушкина-рисовальщика широкой читательской аудитории стало известно примерно во второй половине нынешнего столетия. В последние десятилетия из узкоспециальных работ рисунки поэта переходят на газетные полосы, публикуются в журналах, воспроизводятся на телеэкране, на страницах популярных книг, массовых изданий. (Автопортрет из черновика к «Евгению Онегину» конца 1823 года печатается на первой полосе «Литературной газеты».) Графикой поэта занялись искусствоведы, пушкинисты. К издававшимся в прошлом малыми тиражами и ставшим библиографическими редкостями трудам «Рисунки поэта» А. М. Эфроса[272] прибавились вышедшая тремя тиражами книга известного пушкиниста Т. Г. Цявловской «Рисунки Пушкина»[273], а также относительно недавняя работа Л. Керцелли, метко и точно озаглавленная «Мир Пушкина в его рисунках»[274].
Автопортреты поэта открыли новые пути для проникновения в суть пушкинского образа, для понимания его творческой натуры. Известный пушкинист Б. В. Томашевский по праву назвал их «почти непрерывной сюитой», отражающей облик Пушкина на протяжении всей его жизни. Они запечатлели отзвуки разных душевных состояний, порывов, смен настроения, всплески бурной, неукротимой фантазии. Именно в автопортретах, по признанию Б. В. Томашевского, «...мы обретаем черты такого Пушкина, какого не подглядели или не видели вовсе изображавшие его художники»[275].
Для примера того, как много рассказывают автоизображения об удивительной натуре поэта, обратимся к одному из них, определенному Л. Керцелли.
На листе черновика к стихотворению «Андрей Шенье» при внимательном рассмотрении среди начертанных рукой поэта лошадиных голов в левом нижнем углу можно разглядеть профиль со знакомыми «кудрявыми «арапскими» бакенбардами, с носом лошади и маленьким глазом, самым поразительным и непостижимым образом глядящим на нас его собственным, Александра Сергеевича Пушкина, взглядом»,— пишет исследовательница[276] (см. соответствующий рис.). Пушкинские изображения коней известны, он любил этих животных и рисовал их поразительно: живые, «играющие» под пером его, они обычно несутся вскачь, являя неукротимую свою энергию и силу. Поэт неоднократно и себя изображал верхом на лошади. Но что означает неожиданное автоизображение с «переселением» в образ коня? Зачем? Почему? Л. Керцелли интересно размышляет о возможных истоках подобной метаморфозы в конский облик. Рисунок этот, по ее мнению, открывает, завесу таинств пушкинского творческого процесса. Чтобы «запустить» в работу творческое воображение, поэт обычно словно бы «примерял» на себя чужой облик, вживался в натуру героя, всходил в его внутренний мир, встраивался в характер мироощущений и пониманий... Подтверждается эта догадка обилием рисунков, на которых поэт изобразил себя то старцем, то женщиной, то безумцем, то монахом, то в образе «арапа», то Робеспьером, то молодым денди... Но к таким «примеркам» мы в какой-то мере привыкли. Новый же автопортрет (в лошадином образе) приводит зрителя к необходимости ответа на новые вопросы. «Что это? — спрашиваем мы себя, пораженные своим узнаванием, повергающим нас одновременно и в восторг, и в смятение. Игра воображения? Безудержная фантазия художника? Прихотливая шутка? Самоирония? Да, все это присутствует здесь,— отмечает Л. Керцелли[277].— Но не только это. Автор атрибуции настаивает, что перед нами в этом необычном рисунке предстал материализованный образ самого механизма художественного творчества. Мы как бы присутствуем «на примерке» поэтом на себя некоего образа, при моменте, быть может, для самого поэта неожиданном, когда не оформилась, не воплотилась в слове, но уже зародилась и требовала объективации поэтическая мысль». И, заключает автор, как ни парадоксально это кажется поначалу,— этот «Пушкин-конь», причудливый его автопортрет позволяет понять, почему из всей обширнейшей любительской и профессиональной иконографии Пушкина «мы сегодня решительно предпочитаем автопортреты. Подлинный, наиболее психологически тонкий и художественно достоверный облик Пушкина-художника, Пушкина-поэта доносят до нас именно они»[278].
272
Эфрос А. М. Рисунки поэта.— М., 1930 и 1933; его же: Автопортреты Пушкина.— М., 1945; его же: Пушкин-портретист.— М., 1946.