В следующий период, после дада и до поп-арта, то есть от 1920-х годов до конца 1950-х, — стремление «вернуться к искусству» в старом, еще девятнадцативековском его понимании, когда оживают те тенденции, которые развивались вне влияния авангарда, лишь слегка корректируясь «под Сезанна» или поздний импрессионизм, а сам радикализм теософских выводов ослаб, творчество, отходя от символических образов, устремилось к аллегорическому истолкованию действительности и стремление к жизнестроительству превратилось в государственную политику. Эра старых «измов» и жестких индивидуальных стратегий заканчивается, все они перерождаются, самостилизуются и развиваются в общем потоке идей «среднего периода», характерного и «усреднением» вкусов.
Художники уже редко эпатируют публику (только отдельные дадаистические следы остались у сюрреалистов); это период примирения публики и художников; язык искусства сопоставим с его же языком прошлых времен, почему и стал усиленно обсуждаться вопрос о традициях, об использовании наследия, о возврате к музеям (в противоположность футуристическому призыву «жечь» их). Причем стилизации подвергались старые формы, и их «прививка» видна повсюду, иногда специально демонстрируемая, иногда замаскированная, но главное, что возвращается прежняя система образов, еще более аллегоризированная: образы войны и мира, семейного и общественного счастья, мир природы, данный для любования им, гармония человека с техникой. Аллегоризм этого периода чувствуется во всем: в монументализме мексиканских муралистов, в медитациях Матисса, в поэзии Шагала, в гротесках («обратный» аллегоризм) Пикассо, фетишизации техники Леже... и так вплоть до «параноического» метода Дали и «снов» сюрреалистов, до новой мифологии счастливого строя в произведениях мастеров социалистического реализма в СССР и искусства «Третьего рейха» в Германии. Характерно, что абстрактное искусство теряет свой авторитет (поэтому выход из «среднего» периода будет определен новой вспышкой его). Тяга художников к философствованию кончается. Абстракционисты заняты проблемами формотворчества, что наиболее полно выразили Тео ван Дусбург и Соня Делоне-Терк. Расцвет аллегорического мышления привел к подъему скульптуры; в это время складывается индивидуальность Генри Мура и Альберто Джакометти, не говоря уже о многих других мастерах.
В этот период было достигнуто небывалое — высокий средний профессиональный уровень искусства в целом, тут ведь даже художники «второго», «третьего» и тому подобных кругов поражают своей мастеровитостью, кастовой этикой; так получается, что совсем плохих, безнадежных произведений уже немного. Этому способствовал и жесткий контроль со стороны механизмов художественного рынка, а конкуренция предполагала самодисциплину (так как художников численно в обществе становится все больше и больше; они получают определенный социальный статус, складывается определенная прослойка); сам собой понятен классово-партийный контроль в условиях режима диктатур и их игры в подлинную демократию: «Народ хочет такое искусство, понятное и "его"». Интересно, что единство этих двух стратегий, стратегии рынка и заказа, могло порождать такие своеобразные явления, как американский риджионализм, интересующийся бытом провинции, противостоящий крушению моральных устоев во времена Великой депрессии (монументальные росписи Т.Х. Бентона, «Американская готика» (1930) Г. Вуда). Помимо эффективного результата в распространении качественности художественной продукции, те десятилетия стали делать ставку на гениев, в число которых на Западе были записаны Матисс, Пикассо, Дали, Шагал и Мур. Это было необходимо — помимо признания, что произошло само собой, — потому что они определяли вершины, к которым надо было стремиться. И характерно, что к этим избранным именам в каждом более мелком подразделении искусства тех лет, будь то школа, «изм» или нечно подобное, прибавлялся и свой набор «определяющих величин»: в «первой», Парижской школе таковыми являлись Х. Сутин и М. Утрилло, во «второй» — Н. де Сталь, С. Поляков, Г. Хартунг, в социалистическом реализме — А. Иогансон, Б. Лактионов, А. Дейнека (в республиках, помимо того, имелись свои «кумиры»), и т. п.
На рубеже 1950—1960-х годов происходит новая смена приоритетов. Буря поп-арта, как некогда дадаизм, смела предшествующие иллюзии, в данном случае по созданию аллегорий классовых гармоний и возможному социальному поучению. Поп-арт осознавал свою схожесть с дада, и, помимо возрождения отдельных дадаистских приемов, тут было историко-функциональное сходство: подводить итоги, намечать новые стратегии. Они закладываются в 1960-е годы во всем своем разнообразии, поэтому пунктир поп-арта примечается до сих пор и, собственно, создается новая структура бытования искусств в обществе, поддерживаемая журналами, престижными выставками, ярмарками и музеями. Сами попартисты прокламировали мысль, что хотят благодаря своему творчеству занять место между «искусством и жизнью», расширяя зазор, создавая новую нишу и новое пространство действия; вот почему они охотно использовали «реалии» жизни, будь то реклама, упаковочные коробки, вещи быта и элементы традиционной живописи и пластики. Тем самым они продемонстрировали новую стратегию после символистской и авангардной концепции «охудожествления среды», после «художественных декораций» быта второго, среднего периода. В 1960-е годы складываются такие стратегии (помимо поп-арта, но и во взаимодействии с ним), как концептуализм, видеоарт, лэнд-арт, минималь-арт, хеппенинг, перформанс, искусство действия. Складываясь в Англии, новая культура распространилась в США и затем в других странах, получив разные варианты. Особо примечательным кажется «новый реализм» во Франции. В России с концом идеологии соцреализма распространяются варианты поп-арта и поздней абстрактной живописи, что позже приводит к пародированию и паразитированию на эмблематике соцреализма в соцарте, сложению школы «московского концептуализма» и перформанса. Бывший социалистический реализм мутировал в сторону постмодернистских и трансавангардных решений.
После бури поп-арта, как и после дадаизма, наблюдался бросок к реальности (она была и в поп-арте, конечно), что выразилось сперва в распространении гиперреализма в 1970-е, а затем и трансавангарда, который сложился в 1980-е, начиная с книги «Сон искусства» Бонито Оливы и манифестации нового течения на Венецианском биеннале. Вскоре становится ясно, что трансавангард включается в более широкую систему культурных взаимодействий, которая определяется как постмодернизм. Тут ставится задача: адаптировать понятийные и визуальные стереотипы, используя тиражность массовых средств коммуникации. Средствами тут могут служить цитирование и переинтерпретация смысловых клише, отказ от всякой дидактики. Собственно, это породило своеобразное явление «окультуренного искусства» без проблем, возрождение живописи как живописи; в зодчестве наметился ренессанс колонн. Такая интеллектуализированная эклектика с обильными цитатами из эпохи символизма была поддержана некоторыми философами (как прямо, так и косвенно, будь то К. Леви-Стросс или Ж. Лиотар). Малопродуктивная для судеб искусства, эта эклектика оказалась важна для способа понимания и интерпретации действительности, ее двойственности, а еще более для постижения прошлого, так как весь постмодернизм проникнут ностальгией по нему. Понятно, что подобный пассеизм не удовлетворял радикалов, которые погрузились в анализ действий человека в современном мире новых информационных структур. Так что XX век завершался с мыслительной энергией рассеянного постмодернистского взгляда на все вокруг и с некоторым неясным желанием его преодолеть; это желание, такое рассеянное, полное цитат и аллюзий, само постмодернистично...