пророчество и приспособив его к повседневности, придали своей религии ярко выраженный земледельческий и по своим социально-этическим определениям специфически антигородской характер. Однако в той мере, в какой пророчество зороастризма само выдвигало экономические требования, оно скорее отражало заинтересованность знати и землевладельцев в крестьянских повинностях, чем интересы самих крестьян. Как правило, крестьяне ограничиваются верой в колдовство, способное воздействовать на погоду, и в анимистическую магию; в сфере этической религиозности они в своем отношении к богу и священнослужителям оставались в рамках строго формалистической этики «do ut des»121. Отношение к крестьянину как к специфически богоугодному и благочестивому человеку - явление чисто современное. За исключением зороастризма и отдельных примеров оппозиции городской культуре и ее последствиям со стороны интеллектуалов, отражающих патриархально-феодальные и пессимистические настроения, это не свойственно ни одной значительной религии спасения в странах Восточной Азии. В индийской, и в наиболее последовательной форме в буддийской, религии спасения крестьянин вызывает подозрение или даже прямое осуждение (из-за ахимсы122, полного запрещения- убивать какое-либо существо). Израильская религия до времени пророков еще в значительной степени является религией крестьян. Напротив, прославление земледелия как богоугодного занятия в годы после вавилонского пленения123 было реакцией патриархально настроенных групп и литературных кругов на развитие городской культуры. Действительная религиозность уже тогда, а тем более позже, в эпоху фарисеев, носила совсем иной характер. Для поздне—иудейского общинного благочестия понятия «сельский житель» и «безбожник» были тождественны, а тот, кто не жил в городе, считался в политическом и религиозном отношении иудеем второго сорта. Дело в том, что соблюдать законы иудейского ритуала так же, как буддийского и индуистского, крестьянин просто не мог. Практические последствия иудаистской теологии в период после вавилонского пленения, а особенно талмудистская теология раввинов, затрудняли занятие сельским хозяйством. Еще в наше время сионистское заселение Палестины столкнулось с непреодолимой трудностью в виде субботнего года, и восточноевропейским раввинам (отличавшимся меньшей ригористичностью, чем ортодоксы Германии) пришлось разработать особое освобождение от такого установления ввиду того, что этот акт угоден Богу. В раннем христианстве язычник именуется просто сельским жителем (paganus). Еще в официальных доктринах средневековой церкви (у Фомы Аквинского) крестьянин рассматривается как христианин 140
более низкого ранга; во всяком случае по отношению к нему проявляется известное пренебрежение. Религиозное прославление крестьянина и уверенность в его особом благочестии - продукт совсем недавнего времени. Это характерно для лютеранства (в отличие от кальвинизма) большинства протестантских сект и современной религиозности в России, находящейся под влиянием славянофилов, т. е. для всех церковных сообществ, которые своей организацией особенно тесно связаны с авторитарными интересами князей и знати и зависят от них. Для модернизированного лютеранства (позиция Лютера была иной) главной была борьба против интеллектуалистического рационализма и политического либерализма, а для религиозной крестьянской идеологии славянофилов - сверх того и борьба против капитализма и современного социализма; прославление же русского сектантства «народниками» объединяло в себе антирационалистический протест интеллектуалов с восстанием пролетаризированного крестьянства против служащей интересам господствующих классов бюрократической церкви, причем обоим компонентам социальной борьбы придавался религиозный ореол. Таким образом, во всех случаях большую роль играет реакция, вызванная развитием современного рационализма, носителями которого считаются города. Напротив, в прошлом города рассматривались как средоточие благочестия. В XVII в. путь к усилению благочестия ткачей Киддерминстера Бакстер124 видел в их связи с Лондоном (благодаря развитию домашних промыслов). Действительно, раннехристианская религия - религия городская, и значение христианства растет, как убедительно показал Гарнак125, при прочих равных условиях вместе с ростом города. В средние века верность церковному учению, как и религиозность сектантов, прежде всего возникала в городах. Совершенно невозможно себе представить, что организованная религиозная община, подобно той, которая сформировалась в раннем христианстве, могла бы возникнуть вне городской («городской» - в западном смысле) жизни. Ибо раннехристианская община предполагает наличие ряда явлений, таких, как разрушение границ между родами, понятие должности, восприятие общины как «института», служащего объективным целям корпоративного образования, которое она, в свою очередь, усиливает, а впоследствии способствует его рецепции в городах европейского средневековья. Все эти концепции были полностью разработаны на почве средиземноморской культуры, сначала греческой, затем, окончательно, в римском праве. Но и специфические качества христианства как этической религии спасения и личного благочестия обрели соответствующую почву в городе, где они все время давали новые ростки в противовес попыткам ритуалистического, магического и формалистического 141
преобразования, которые поддерживали обладавшие перевесом сил феодальные власти. Военная знать и вообще все феодальные власти обычно нелегко становятся носителями рациональной религиозной этики. Жизнь воина не располагает ни к мысли о благостном провидении, ни к следованию систематическим этическим требованиям надмирного Бога. Такие понятия, как «грех» и «спасение», религиозное «смирение» не только далеки от чувства собственного достоинства представителей всех господствующих слоев, и прежде всего военной знати, но даже оскорбляют его. Принять религию, оперирующую этими понятиями, подчиниться пророку или священнослужителю должно представляться неблагородным и недостойным как прославленному в военных действиях герою, так и знатному человеку, независимо от того, принадлежит ли он к римской аристократии эпохи Тацита или к конфуцианским мандаринам. Внутреннее приятие смерти и иррациональность человеческой судьбы для воина - дело повседневности, а шансы и события посюстороннего бытия настолько заполняют его жизнь, что он неохотно принимает религию и не требует от нее ничего, кроме защиты от злых сил, а также церемоний, адекватных его сословному достоинству и являющихся компонентами сословной конвенциональности, впрочем, и молитв о победе или счастливом пребывании после смерти на небесах вместе с другими героями. Как уже указывалось в другой связи, образованный грек всегда оставался воином, во всяком случае мыслил себя таковым. Простая анимистическая вера, которая не определяла характер потустороннего существования, а в конце концов и вообще перестала ставить вопрос о его наличии, исходя из того, что самое ничтожное земное существование следует предпочесть положению царя в Гадесе126, была присуща эллинам вплоть до полной утраты ими политической автономии; лишь мистерии с их предоставлением посредством определенного ритуала средств для улучшения судьбы в этом мире и в мире ином, а радикально - лишь общинная религиозность орфиков с их учением о переселении душ вышли за узкие пределы первоначальной веры. В периоды сильного пророческого или реформаторского подъема знать также, причем достаточно часто, вступает на путь пророческой, этической религии, поскольку эта религия срывает все классовые и сословные перегородки, а также потому, что именно знать сконцентрировала в себе светскую образованность. Однако как только пророческая религия обретает повседневный характер, знать выходит из состава представителей новой религии. Примером могут служить уже конфликты в синодах гугенотов во время Религиозных войн во Франции, в частности, несогласия по этическим вопросам с таким вождем, как 142
Конде127. Шотландская знать, так же, как английская и французская, вскоре почти полностью отвергла кальвинистскую религию, в которой она, или, во всяком случае, многие ее слои, вначале играла значительную роль. Пророческая религия соответствует рыцарскому сословному достоинству в тех случаях, когда она адресует свои обещания борцу за веру. Такая концепция предполагает существование единого Бога и нравственную порочность не верующих в него, его врагов, чьи безнаказанные проступки вызывают его справедливый гнев. Поэтому эта концепция отсутствует в античности на Западе и во всех религиях Азии, кроме зороастризма. Но и в нем еще нет непосредственной связи между борьбой с неверием и обетованиями религии. Она появляется только в исламе. Преддверием к этому, и, вероятно, также образцом, были обещания иудейского Бога своему народу, так, как их понял и перетолковал Мухаммед, после того, как он из благочестивого главы религиозной общины в Мекке превратился в подеста Ятриб-Медины и окончательно был отвергнут иудеями в качестве пророка. Войны израильтян во главе со спасителями, которым помогал Яхве, вошли в традицию как «священные» войны. Священная война, т. е. война во имя Бога с целью покарать святотатство, и ее цель – полное уничтожение врагов со всем их имуществом, не чужды античности, в частности грекам. Но специфической чертой иудейских войн было то, что народ Яхве, его община, утверждает среди врагов его престиж. После того как Яхве стал универсальным Богом, пророками и авторами псалмов были заново интерпретированы его обещания: теперь речь идет не о владении обетованной землей, а о возвышении Израиля в качестве народа Яхве над всеми народами, которые когда-нибудь будут вынуждены служить Яхве и лежать у ног Израиля. Мухаммед вывел из этого требование религиозной войны вплоть до подчинения неверных политической власти и экономическому господству верующих в Аллаха. Уничтожение побежденных, если они исповедуют книжную религию, не требуется, - напротив, уже в финансовом отношении полезно сохранить им жизнь. Лишь христианская война за веру проходит под девизом Августина «Соgе intrare»128, перед неверными или еретиками стоит выбор - обращение или смерть. Мусульманская война за веру была предприятием, рассчитанным на удовлетворение интересов феодалов посредством захвата земель в еще большей и явной мере, чем действия крестоносцев, которым, впрочем, папа Урбан129 не преминул очень отчетливо объяснить, что экспансия на Восток необходима для обеспечения ленами их потомков. В турецком праве участие в религиозной войне также являлось преимуществом, которое принималось во внимание 143