Телефон задребезжал громче обычного, что могло показаться знаменательным, и как бы сурово посмотрел на Сеймура, но он не придал этому значения, устремив взгляд на черную трубку, навсегда потускневшую от множества сказанных в нее слов и покрытую мерзкой пленкой бесчисленных ругательств. У фанерной этажерки кабель корчился от скверного смеха. Наконец, Сеймур услышал, как вздохнула белая трубка, которую Эмили поднесла к нейлоновой вуалетке, прикрывавшей бигуди.
— Алло?
— Это я, дорогая мамуля. Я уже в мотеле — ты его наешь, но прежде чем лечь спать, захотелось рассказать тебе, что сегодня я добился успеха — грандиозного!..
— Хватит трепаться.
— А?.. Что?..
— Я сказала: не заговаривай мне зубы. С завтрашнего дня я сама буду вести дела с Ферранди.
— Но дорогая мамуля… что стряслось?..
— Стряслось то, мерзавец, что я все знаю.
— Все?..
— О романе с Джейн Спенсер… Вот… Теперь понял?..
Все — говорю тебе.
— Но… с этим покончено еще два года назад… я не знал…
— Какая разница!.. Ты мне лгал, обманывал, ты…
— Всего лишь мелкая интрижка…
— Молчать!.. Я не хочу больше ничего слышать.
В общем, ты понимаешь — между нами все кончено!
— Нет, мамуля, это невозможно!
— Перестань ныть.
— Я прошу у тебя прощения, от всего сердца, я…
— Упрашивать бесполезно. Два раза я не повторяю.
— Но дай мне хотя бы объяснить, как это произошло, тогда ты, возможно, поймешь… И простишь… умоляю тебя, мамуля, умоляю…
Сеймур плакал навзрыд, сопли капали на галстук с вышивкой, даже на трубку, и он вытирался тыльной стороной ладони, искал носовой платок, задыхаясь от слов и слез.
— Мамуля, дай мне сказать…
— Это я тебе кое-что скажу, а ты хорошенько слушай: у меня ты больше не живешь. Заберешь свой чемодан в баре у Джимми. Ты ничего не должен мне, а я — тебе. Ты у меня больше не работаешь, и вход в магазин для тебя запрещен. Все понятно?.. Повтори.
— …Чемодан в баре у Джимми… ничего не должен… Больше у тебя не работаю, и вход в магазин для меня запрещен…
— Единственное, о чем я еще попрошу: верни каталог «Доменико». Передашь его Джимми.
Она повесила трубку.
Смерть второй мамочки. Хиросима.
Прямая дорога бежала через всю Пенсильванию. Ничего не видно было вокруг — лишь длинная тусклая лента в ночи. Сеймур ехал быстро. Он отказался от ужина и сна. Второй и третий раз звонил Эмили, но она не соизволила снять трубку, и теперь он мчался к ней объясниться, чтобы она наконец выслушала его и поняла, что все может остаться, как прежде.
Как прежде — значит, всего-навсего три года назад, ведь роман с Джейн был коротким. Теперь Сеймуру казалось, будто он смотрит фильм, — лучшего сравнения не подберешь, — который крутят в желтом свете трех больших порций виски, выпитых одна за другой.
В тот день, когда миссис Спенсер покупала туфли, все продавщицы были заняты, и Сеймур обслуживал ее сам, сидя на низком табурете и нежно глядя на длинную ногу со сдержанным матовым блеском и худой коленной чашечкой — ногу с сильно выгнутой подошвой и большим пальцем, который как раз порвал нейлон, подобно мышке, прогрызшей ход. Успокоительная банальность тридцатипятилетней вдовы-католички, ирландского происхождения, с двумя детьми, миловидным лицом и каштановыми волосами, в дамском костюме из «Мэйсиз». У нее был приятный голос, но главное — она явилась в один из тех дней, когда в душе Сеймура подспудно зрела слабая попытка реванша. А почему бы и нет?.. Эта худая коленная чашечка ассоциировалась с ударом и страстностью, на которую сам он никогда не был способен, но сулила при этом жестокость — возможно, похоронную магию костей, хотя Сеймур и не мог выразить ее каким-либо понятием: косвенный образ всякого падения, гибели, уничтожения в земле, словом, возвращения, возврата.