На центральной дороге маленького городишки никого не было. Абсолютно. Всем известно, что лишь безумец отважится переходить ночную дорогу, рискуя своей жизнью. Сеймур попытался прижаться к обочине и почувствовал, как что-то мягкое ударилось о бампер и протащилось метров десять, а затем безотчетно выровнял колеса и резко затормозил. Когда он выходил из машины, ноги были ватные, сердце в груди бешено колотилось, а выпитое виски обжигало нёбо. Но ведь никого же не было!.. Иначе он бы увидел этого типа в бежевом пуловере, залитом томатным соусом, этого говнюка с широко открытыми глазами — он бы увидел этого полудурка с мозгами на плечах… Сеймур сел, хлопнул дверцей и тронулся. Ничего нельзя доказать. Свидетелей не было. Никого… Хотя… Следы крови на колымаге?.. Пришлось остановиться — его вырвало.
Потные руки скользили по рулю. Сеймур всегда боялся полиции, даже когда ему не в чем было себя упрекнуть. А сейчас только этого не хватало, и впрямь. В таком и без того отчаянном положении. Казалось, будто по жилам несется вскачь носорог. Весь в слезах, Сеймур решил бросить машину сразу по приезде в Нью-Йорк — расстаться со всем, даже с самим собой. Ведь убив кого-нибудь, становишься другим человеком.
Он сделал большой крюк, остановился, когда бензин был уже на исходе, и оставил свой «форд» на боковой улочке. Желтоватым ноябрьским утром мимо проезжали машины с молочными глазами, проносились длинными шарфами за окнами кафетерия. Расплачиваясь, Сеймур задумался, на что может хватить тех нескольких сотен долларов, что были у него с собой. А потом… Ну что ж… Нужно будет потихоньку уехать, но для начала — где-нибудь спрятаться.
Он долго бродил, замерз и хотел спать. «Single Room Occupancy».[16] Черная вывеска с крупными буквами зеленовато-белого цвета, напоминающего ласточкин помет. Переступая через мусор, Сеймур вошел в узкий проход, где пресные запахи посуды, стирки и остывшего супа с кусочками жира, плавающими на поверхности, наподобие льдин в начале оттепели, смешивались со смрадом рвоты и мочи. Скульптурное убранство из накипи застыло навеки. Мужчина с длинными седыми волосами, в теннисной кепке, затенявшей изможденное лицо, передал Сеймуру ключ от комнатки с окнами, выходившими в шахту двора. Этот двор напоминал изнанку театра. То было сооружение из черных лестниц в духе Пиранези: они штриховали пространство, перекрещиваясь и раздваиваясь, а затем разветвлялись дальше головокружительными мостками, которые резали глаз, поражая убожеством и дыша угрозой. Ведь они предназначались не столько для ходьбы, сколько для бегства — гулкого бега тех, кто в крылатых или свинцовых сапогах мчался сквозь свои кошмары. Входя через узкие окна, они заполоняли всю комнату, отбрасывая тени на развороченный матрас, испещренный мелкими следами от клопов, рваные цветочные узоры на стене, плесень на потолке, где распускались отвратительные розетки, и декорированное пластиковое ведро, вечно беременное отбросами.
Весь дом сотрясался от возгласов. Музыка, шум потасовок и шкварчанье доносились сквозь картонные стены и двери, кое-как залатанные досками. Не обращая внимания на колокольный звон, долетавший, казалось, с самого неба, и на карликов, стучавших молотками по водосточным трубам, Сеймур проспал до самого вечера. Выйдя из комнаты за пиццей, он столкнулся в коридоре с соседями — двумя оборванными немцами с вытатуированными на руках орлами, и они пригласили его распить двухлитровую бутыль рыжеватого вермута. Когда Сеймур очнулся на следующий день, его портфель исчез, а соседняя комната была пуста. Пустой была и бутылка вермута, валявшаяся на полу. Сеймур М. Кеннет нигде не смог найти свое пальто, но, порывшись в карманах, обнаружил полдоллара и старый кожаный браслет от часов.
Тротуары, усеянные нечистотами и подвохами. Парни всех цветов кожи, в пестром тряпье, собирались под козырьками казеозных, готовых вот-вот обрушиться домов. Там разыгрывался балет из грязи и помпонов, дерьма и расползающегося нейлона, с внезапным падением занавеса при появлении патрулей. Они спали в кинотеатрах, на автовокзалах и в underground[17] — воры, которых самих нередко обворовывали. Улица была своего рода наркотиком: склеенные банкноты, пакетики и стальные кастеты в виде пантеровых лап. Улица была сценой и одновременно постелью, где недорого продавали свои тела.