И то было время торжествующей эпифании — изумительного чуда всех времен, невиданного феномена, о котором по-прежнему умалчивает история.
Эту историю следует рассказывать тем, кто готов в нее поверить, хоть она невероятна и трудно ручаться за ошибки Натуры, которая, в шутку или по глупости отказавшись от величавости, показывает рассудку язык. Уроды становятся вшами в ее выческах, а из ее лона появляются двухголовые коровы и троедушные люди, ведь Исида не ведает томительной духоты исповедален.
Они были зачаты в одну из двенадцати зимородковых ночей, когда пьяная Луна соединяется с Сатурном, а свора Гекаты мчится сквозь пелену ртутно-пурпурно и слизи под завывания бури.
Когда графиня Маргарита де Сент-Эффруа увидела длинную серебристую тетиву, протянувшуюся от ее скривленного рта до самого стульчака, она поняла, что беременна и возрадовалась этому. Какой-то нежный свет разлился по лицу этой высокой белобрысой женщины, похожей на шест для хмеля. Подобно мужу, она желала увековечить род, восходивший к тем временам, когда первый его представитель, Ален, сражался на Кипре на стороне Ричарда Львиное Сердце, который захватил и разграбил Кастро, древний Амафос — место поклонения бородатой богине. С тех пор на гербе Сент-Эффруа красовался серебристый лев в латах, с высунутым языком на красном фоне, а также с двумя золотыми звездами на главе щита.
Графиня Маргарита устроила пир в честь того, кто оплодотворил ее, и весь их дворец на улице Па-де-ля-Мюль был ярко освещен. Когда, облачившись в самый красивый свой наряд, она собственноручно зажигала последнюю свечу, двое мужчин принесли на доске ее супруга: на его одежде, посреди цветочных узоров, расцвел пунцовый мак — итог дуэли. Ей не хватило сил лишиться чувств.
С тех пор Маргарита питала жгучее отвращение к тому, у кого не хватило такта дождаться собственного потомства. Она приказала снять его портреты и сожгла его письма. Графиня облачилась в черное — не в память о муже, а потому, что черный цвет был столь же беспросветен, как ее злоба: эту горькую траву она пережевывала всякий раз, когда вспоминала его. А поминала она частенько.
Близнецы появились на свет в 1724 году, когда произошло большое затмение, а королю исполнилось четырнадцать. Это рождение изумило и потрясло всех, а поскольку итальянскому акушеру нельзя было отрезать язык, его отправили с приличной суммой на родину, взяв Клятву хранить молчание, принесенную на распятии.
В отличие от прочих новорожденных, адельфы не были пунцовыми и сморщенными, а ротики их не напоминали слюнявые дырки под блестящими шишковатыми носами. Вид младенцев вовсе не отталкивал, и они, Напротив, имели изящные тельца цвета слоновой кости с вытянутыми конечностями и плоскими животиками. Несмотря на родовые муки, их лица были безмятежны, а просвечивающие веки опускались на глаза, казавшиеся сквозь них небесно-голубыми. Каждый из близнецов обладал члеником идеальной формы и яичками, которые должны были со временем развиться, а также нежной орхидеей с томными розовыми лепестками, едва прикрывающими крошечную миндалину, что, подобно завершающей точке, уже сулила всевозможные наслаждения. Один половой орган не преобладал над другим, в чем и заключался уникальный феномен той идеальной полноты, которую, согласно гнозису и алхимии, представляет гермафродит. Прекрасные, точно статуи, близнецы были все же близки к темному подземному миру корней и слепых личинок речного ила.
Адельфов отнесли в церковь Святого Павла, где окрестили именами Клод и Ипполит, хотя никому не удавалось отличить одного от другого. Между ними имелось лишь одно неуловимое различие, которое можно было заметить, лишь внимательно присмотревшись в подходящий момент. В левом глазу одного, Клода или, возможно, Ипполита, порой зажигалась бирюзовая искра на ясной лазури радужки — недолговечная жемчужина, яшмовый блеск волны, разбивающейся о скалу. Беглый отсвет, пламя, заимствованное у какого-либо демона? Быть может, пагубный отблеск, опасный, будто некая фата-моргана, внезапно потрясавшая в столь непорочном взгляде. Но чтобы обнаружить эту мимолетную, подозрительную искорку, нужно было всматриваться со всем любовным — или же злобным — вниманием.
Решив сохранить в тайне столь удивительное чудо природы (ведь, если бы не их положение и состояние, близнецы вскоре очутились бы в балагане на Новом мосту), Маргарита де Сент-Эффруа выделила им прислугу — Рено и Ренод, уравновешенных особ, умевших держать язык за зубами. Сухопарый, но пузатый Рено сочетал в себе врожденную суетливость куницы и туповатую верность мастифа, а дородная Ренод с низким лбом под кичкой гордилась тем, что ей доверили благородных детей, к тому же сама она была бесплодна. Эти уродцы наполняли ее спесью, которую трудно было скрыть.