Так вот, шофер поначалу хотел даже остаться на лестнице, но потом решился войти в квартиру. Дома оказались мама с Витей. Выслушав наш сбивчивый рассказ, мама кричать почему-то не стала, а сразу потребовала, чтобы я показала ногу. Вид красно-синей моей ноги как будто вполне ее удовлетворил, и она проводила шофера, заверив, что жаловаться мы никуда не будем, но что ему следует быть повнимательнее. Однако пожаловаться успел тот старик, что встал посреди дороги, и милиционер был у нас тем же вечером.
Когда милиционер пришел, Витя отозвал меня в кухню. Он увлекался Львом Толстым и индийским философом Ганди. Требовательно глядя мне в глаза, Витя говорил, чтобы я ни под каким видом не смела упрекать шофера, а то ему будет ой, как плохо. Я обещала.
Потом милиционер приходил еще пару раз и сказал, что хоть мы и не жаловались, шоферу все же пришлось «вкатить строгача».
Вернемся, однако, к главному – красному пальто. Как я и предполагала, после моего падения оно ничуть не пострадало. И когда мама принесла его из чистки, я с ужасом увидела, что могу носить его еще лет десять. Но я решилась.
Вечером, когда все были в сборе, я, потрясая ногой с еще не сошедшим синяком, стала требовать компенсации за моральные потери – нового пальто. Родителям пришлось отступить. На следующий день, после школы, мы поехали с мамой на ярмарку в Лужники, где купили чрезвычайно некрасивое, но зато выбранное мной новое пальто. А красный балахон было решено отослать родственникам в Серпухов. Мы им посылали все еще крепкие мои и Витины вещи разом, когда их набиралось на изрядный тюк. И теперь, пока мое вечное пальто с отрезанными в чистке пуговицами висело в шкафу, дожидаясь компании, я с невольным трепетом думала о том, что оно не уйдет отсюда просто так. Я представляла, как новое рвется или его крадут, и я снова облачаюсь в это, благо к тому времени, когда мне исполнилось двенадцать, оно стало мне как раз впору.
Царские палаты и их обитатели
Как я говорила, в 38 квартал мы переехали из центра. А вообще-то всю жизнь до этого я прожила в старинном особняке с резным забором на углу улицы Станкевича (теперь это Вознесенский переулок) и Елисеевского переулка. В середине 60-х годов, когда на окраинах началось бурное строительство панельных пятиэтажек, наш раёшник решено было снести, а на его месте разбить сквер.
В доме за резным забором мы владели довольно большой комнатой, и родители решили, делая ремонт, заодно разгородить ее на две: одну – себе, другую – нам: домработнице Нюре, брату Вите и мне.
Перегородку ставили два дядьки, а потом один из них остался делать ремонт.
Всего за день он ободрал старые обои, оклеил стены газетами, и, расстелив на полу полоски новых обоев, намазал их клеем. Доделать решил после обеда.
Ушел дядька обедать и запил.
Пил он без продыху месяц. Две недели мы ходили на цыпочках и дышали клеем, потом нас с Нюрой и Витей распихали по родственникам. Родители страдали вдвоем. Дядьке заплатили вперед, и считалось, что именно он обязан завершить дело.
Когда мы вернулись, я узнала, где мое место. Меньшая из образовавшихся комнат была оклеена ярко-желтыми обоями в розанах. Огромные лилово-красные розы со множеством зеленых и золотых листьев на толстенном, похожем на дерево, стебле, покрывали наши стены. Я любила по вечерам, когда Витя делал уроки, а про меня все думали, что я сплю, разглядывать при глухом свете настольной лампы все черточки, выпуклости и изгибы ближайшего ко мне розана. И теперь, когда мы уехали из того дома и отвезли выломанную перегородку на дачу (там ею обит чердак), я всегда нахожу этот розан и здороваюсь с ним, трогая его засаленные лепестки пальцем.
Итак, после ремонта мы стали обладателями двух небольших и темных комнат с кривым щербатым полом. Темно у нас было из-за густого сплетения веток прямо перед окнами. Однако родители ни за что не соглашались подписать бумагу с просьбой вырубить деревья. А когда их все же вырубили, в семье несколько дней все ходили мрачные.
Мебель у нас была сборная: со всех родственников – по вещи, и всё какие-то неинтересные. Единственным предметом, неизменно привлекавшим мое внимание, была родительская люстра. Пять плафонов матового стекла глядели вверх, держась на бронзовых палках в виде мускулистых львиных лап. Лапы сходились в центре, и каждая висела на тяжелой золоченой цепи.
Ничего более топорного мне видеть после не приходилось. Да и тогда люстра вовсе не нравилась мне. Однако с ней были связаны некоторые мои далеко идущие планы. И однажды, после завтрака, я сделала папе решительное предложение: наши комнаты необходимо было переоборудовать в царские палаты.