Любопытно, что псковское правительство не вполне доверяло литовскому союзнику, и когда Ольгерд возвратил войско во Псков, то и псковичи пошли с ними, «блюдущи своих домов, жен и детей от Литвы»[339]. Летопись признает, что Литва мало помогла, «толко хлеб и сено около Пскова отравиша», но все же Псков призвал к себе Андрея Ольгердовича, который должен был принять христианство; остался здесь и воевода Юрий Витовтович с отрядом. Вскоре воевода погиб в битве с немцами, а Андрея псковичи лишили власти, так как он хотел править Псковом из Полоцка[340]. Этот сам по себе яркий факт литовско-псковских политических связей интересен в другом отношении. Что вкладывает летопись в понятие призвания тога или иного князя во Псков? Означает ли это потерю независимости? Если просмотреть летописный текст, то под 1461 г. можно встретить указание на численность войск одного из таких князей — Александра Васильевича Чарторыйского: «а двора его кованой рати боевых людей 300 человек, опричь кошовых»[341]. Такие князья с отрядами находились под определенным контролем: они располагались на подворье (в 1463 г.) Спасомирожского монастыря и у Николы на Завеличье[342].
Быть может, содержание подобных отрядов тяжело обременяло псковскую казну? Однажды такой отряд стоял неделю во Пскове, помог одержать победу и заключить выгодный мир с Орденом. За это воеводе поднесли в дар от Пскова 30 руб.; боярам, что с ним были, — 50 руб.[343]; в другой раз (1474 г.) подобное дело обошлось Пскову в 150 руб.[344] Надо принять во внимание, что русскому великому князю псковичи при встречах давали по 50 руб. Для сравнения можно напомнить, что мост намостить (в 1456 г.) стоило 80 рублей[345]. Понятно, что содержание литовской «засады» не разоряло Псков. Зато, чтобы восстановить мир с Витовтом (1426 г.), пришлось уплатить 1250 руб.[346] Следовательно, придется признать, что Псковская республика, принимая к себе в «засаду» литовский отряд в несколько сот человек, конечно, не теряла независимости. Это было минимальное ограничение суверенитета, обеспечивавшее, однако, безопасность на «литовском рубеже». Нужда в князе-воеводе — это обычная нужда средневекового города, когда «боярина не всяк слушает». Псковское правительство, принимая на постой княжеский отряд, имело возможность держать его под контролем. Можно понять великого князя Василия Ивановича, который, сокрушив здесь боярское самовластие, все же оставил во Пскове одну тысячу детей боярских и пятьсот новгородских пищальников[347]; притом он твердо рассчитывал на поддержку общественного мнения населения республики, хотя летописец и уверяет, что наместники «пиша изо псковичь крови много», что шить было невозможно, но ничего не поделаешь: «земля не раступитца, а уверх не взлететь».
В целом псковское летописание не только отражает некоторые новые области литовско-русских отношений, но и дает возможность оценить условия и средства распространения литовской власти на русские земли.
Московское летописание растущего Русского централизованного государства интересно уже не столько новыми фактами литовской истории (хотя они встречаются), сколько их обработкой, свидетельствующей о политической актуальности литовского вопроса. Забегая вперед, можно сказать, что вначале сравнительно скудное для нашей темы московское летописание приобретает затем подозрительную «осведомленность» о начальных этапах литовской истории.
Наша задача — определить, связана ли эта полнота сведений с использованием ранее неизвестных или с преднамеренной переработкой наличных источников во имя борьбы Русского государства за воссоединение русских, украинских и белорусских земель, попавших под власть Литвы и Польши. Сопоставление московского общерусского летописания с летописанием литовским свидетельствует в пользу второго предположения. Ранняя история Литвы именно в это время делается в летописании объектом ожесточенной идеологической борьбы, которая будет унаследована и дворянской историографией.
Московское летописание XIV в. известно, к сожалению, очень слабо[348]. Как полагал М. Д. Приселков, оно началось в 1327 г. (год получения Иваном Калитой великого княжения) на основе переработанного тверского свода, семейной хроники московских князей и митрополичьего летописца. Это княжеско-митрополичье летописание вылилось в первый московский великокняжеский свод 1340 г., Летописец великий русский 1389 г. и, наконец, в митрополичий свод 1408 г. (Троицкая летопись и сходные, в частности, Симеоновская и Рогожский летописец). В этом, благодаря реконструкции М. Д. Приселкова, дошедшем до нас своде московский свод 1340 г. представлен с наибольшей полнотой; предшествующий ему текст (через тверской свод) почти тождествен с Лаврентьевской летописью[349].