Сопоставление данных Дюсбурга с другими источниками, в частности с русскими, позволяет заключить, что литовское язычество, как и известное нам славяно-русское[501], уже миновало в своем развитии более раннюю стадию — тотемизм.:
Быть может, сложился и пантеон богов во главе с Диверижсом. В него, по-видимому, входили Кальвялис («Телявелис») — бог-кузнец, что сковал солнце, творец культуры, подобный славянскому Сварогу; покровитель очага — Номодьевас; покровители леса и охоты — Медеинас и заячий бог. Обожествлялись и гром — в образе Перкунаса, известного и славяно-руссам под именем Перуна-громовержца, и звезды — созвездие Пса и др.[502] Некоторым из этих богов, как сообщает Волынская летопись, «жряше» литовский великий князь Миндовг[503], другие упомянуты в замечательной русской глоссе XIII в. к славянскому переводу сирийской хроники Иоанна Малалы. В этой глоссе речь идет о так называемой ереси Совия — трупосожжении, широко распространенном в литовских, прусских и других прибалтийских землях[504].
3) О жречестве. Развитой языческой идеологии соответствовало и существование жречества, ликвидацию которого предусматривает договор (II, ст. 3). Жречество, как видим, имело значительное влияние в обществе. Пруссы обещали, что они не будут иметь в дальнейшем «тулиссонов или лигашонов», людей, как сказано в договоре, «само собой разумеется самых лживых лицедеев, которые как родовые (gentilium) жрецы считают себя вправе присутствовать на похоронах умерших». Функции этих жрецов очерчены колоритно, но не слишком ясно[505]; в договоре их поносят подобно тому, как в свое время летописец-киевлянин чернил волхвов.
Прусские жрецы «зло называют добром и восхваляют мертвых за воровство и грабежи, за грязь их жизни и хищения и остальные пороки и прегрешения, которые они совершили пока были живы». Эти жрецы при обряде похорон произносили какие-то речи: «и вот, подняв к небу глаза, они восклицают, ложно утверждая, что они видят теперешнего мертвеца, летящего посредине неба на коне, украшенного блистающим оружием, несущего в руке сокола, с большой свитой направляющегося в другой мир». Произносили они и другие речи, ибо дальше читаем, что «такими и подобными лживыми словами они отвращают народ и зовут обратно к обычаям язычников». Это был, однако, лишь рядовой состав жречества. О его верхушке находим сообщение у Дюсбурга, едва ли основательно отвергаемое некоторыми исследователями.
Дюсбург пишет, что в середине страны пруссов, в Надровии, на месте по имени Ромов жил верховный жрец Криве, которого весьма чтили (хронист сравнивает его авторитет с папским) не только пруссы, но и литовцы, и жители ливонской земли (видимо, курши, земгалы и др.). Его власть была кажется, наследственной. Если он сам или кто-либо из его «единокровных» переходил границы отдельных прусских земель, то они принимались повсюду «с большим уважением королями (regibus), знатными людьми (nobilibus) и простым народом (communi populo)»; с большим почетом принимали правители земель и его вестника с жезлом или каким-либо другим знаком отличия.
При некоторых преувеличениях, естественных в устах тех, кто информировал хрониста, сведения его вполне вероятны. Не только литовские великие князья, вроде Миндовга, но и отдельные более крупные нобили могли выполнять функции жрецов, как, например, известный нашей летописи ятвяг Скомонд, который «бе волъхв икобник нарочит»[506]. Это, однако, не мешало постепенному развитию жречества. Длительное существование тулиссонов и им подобных при относительно развитой языческой идеологии вполне могло породить и высший слой жречества.
Криве по старинному обычаю поддерживал вечный огонь. По просьбе родственников умершего этот жрец также брался определять его судьбу на том свете; он «указывал, в каком положении находился покойник в одежде, с оружием, с конем и челядью». Трудно сказать, из чего слагались доходы жрецов. Известно, однако, что после победы пруссы приносили своим богам жертвы, s кроме того, одну треть добычи они отдавали Криве, который ее якобы сжигал. Ясно, что при таких условиях жречество составляло своеобразную группу нобилитета.
502
В толковании этимологии слов, означающих божества, и в понимании функций последних исследователи не единодушны. См. W. Маnnhаrdt-1, SS. 49–68; ZML, t. I, pp. 126–152; cp. A. Briickner-5, SS. 506–539. Cp. Э. Вольтер-1 стр. 173–179; П. И. Прейс-2, стр. 32–34.
505
W. Мannhаrdt-1, S. 45 и сл. Термин «тулиссон» автор возводит к славянскому, польскому
506
ПСРЛ, т. II, стб. 799. Ср. заявление Довмонта:. «кобь ми не дасть с вами поити» (там же, стб. 860).