Его шепот успокоил меня. Раз он со мной шепчется, значит, он за меня, а не за них. Значит, он мне верит. Я машинально размешивала сахар в чашке и изо всех сил пыталась уловить и расшифровать какой-нибудь звук, долетавший из комнаты. Но хозяйка нарочно шаркала тапочками, прохаживаясь из угла в угол, а я все тянула и тянула шею в направлении двери, пока не покачнулась на трехногой табуретке и чуть не упала.
Через несколько минут из коридора меня позвал Федор:
— Серафима, пора.
— Счастливо. — Валентин Никитич смотрел на него затравленно.
Я открыла было рот, но Федор взял меня под руку и вытащил из квартиры. На лестничной клетке он протянул мне трудовую, и я убедилась, что запись там заменена на новую: уволена по собственному желанию.
— Зачем он это сделал? — спросила я Федора, пристегнув ремень безопасности.
— Исправил запись?
— Нет, зачем ему было увольнять меня по этой статье? Я проработала в клинике десять лет и за все это время ни разу даже не опоздала. Что я ему сделала?
Федор разглядывал меня теперь пристально.
— Что-то в тебе, Серафима, такое есть. Только не пойму еще — что.
— Ты о чем? — Я почувствовала, как жар разливается по щекам и спускается вниз, охватывая все тело.
— Не об этом, — засмеялся Федор, разворачивая машину. — Ладно, дома расскажу.
Мне очень хотелось спросить, что же ему наговорил директор, но слова «дома расскажу» заставили меня проглотить язык. Значит, мы опять едем к нему. Ого! Интересно, луна уже пошла на убыль или собирается все так же активно смущать добропорядочных граждан?
Дома Федор определил круг моих обязанностей на кухне в рамках грязной посуды, а сам сел чистить картошку.
— А теперь, Серафима, послушай замечательную историю. Жил ваш директор на свете и горя не знал. Но однажды пришла к нему зловещего вида женщина и сказала, что Серафиму Верещагину следует немедленно уволить.
Я смотрела на Федора во все глаза, забыв о посуде.
— Ты мой, мой, — напомнил он мне, — не отвлекайся. Директор же только накануне отправил в отпуск одну из сотрудниц, и Серафима была ему необходима, как воздух. «Извините, — сказал он. — Сейчас не могу». Тогда, как он утверждает, женщина стала угрожать ему. Но только я думаю, что положила она перед ним конверт с валютой и добавила, что вы, мол, уж за нее-то не беспокойтесь, у нее жених богатый, она не пропадет.
— Чушь, — сказала я. — Не может этого быть.
— Это еще не все! А через несколько дней позвонил мужчина, и на этот раз, думаю, угрозы были настоящими. Мужчина потребовал, чтобы тебя не просто уволили, а уволили по статье. Сделать это оказалось легче легкого, потому что рассеянная Серафима не забрала трудовую книжку — раз, и перестала ходить на работу сразу после устного уведомления директора о сокращении штата — два. Повезло тебе только в том, что Ольга хорошо запомнила эпизод с твоим увольнением. Ей тогда несладко пришлось, она по двенадцать часов работала каждый день.
Он замолчал и вопросительно посмотрел на меня.
— Да этого не может быть! Врет он все!
— Серафима, ему это явно не было нужно. Ты ведь действительно могла подать на него в суд. Зачем ему неприятности? Тем более он сам говорит, что работала ты всегда прекрасно и никаких претензий у него к тебе не было. Он дурака свалял, что взял конверт у той женщины. Он решил, что тут какие-то женские дела. А когда позвонил мужчина с угрозами — понял, что вляпался, что все гораздо серьезнее.
— Может быть, это тот псих звонил, который ходил за мной по пятам? — недоумевала я.
— Товарищ Мокричкин? Не думаю, что он, живьем ли, по телефону, смог бы произвести хоть какое-то впечатление на Валентина Никитича. Нет, тот, кто звонил, по его словам, имел самый решительный тон и, похоже, настроен был весьма воинственно. А теперь подумай, Серафима, кто бы это мог быть?
— Понятия не имею!
— Ну подумай, кому ты насолила? Что за женщина тебя преследует?
— Никому.
— У тебя были, э… — Он замялся, видимо, надеясь, что я ему помогу, но я не представляла, о чем идет речь.
— Что?
— Ну как бы это сказать? Романы с женатыми мужчинами.
— Да у меня вообще никаких романов не было!
— А ты припомни.
Он взял миску с начищенной картошкой и принялся крошить ее на сковородку.
— Давай рассказывай. Я адвокат, мне можно, — сказал он, не глядя на меня, тоном, каким врачи обычно говорят «раздевайтесь».
Пришлось, запинаясь и опуская детали, рассказать ему в двух словах о моих взаимоотношениях с мужчинами.