— Да, отец.
Он ненавидел, когда я так называла его. Он не любил напоминаний, что я была его плотью и кровью. Он скорее предпочитал быть моим повелителем, чем родственником.
— Не облажайся, девочка, — глумится он, и рукой хватает меня за предплечье и болезненно сдавливает в предупреждении. Я киваю через боль и разворачиваюсь без его помощи, выпрямляя спину и направляясь к двойным дубовым дверям в дальней стороне бального зала.
Гости устремляются через открытые двери — всем не терпится добраться до своих мест — для того, чтобы стать свидетелем гвоздя программы. В нелепой инсценировке патриархальной гордыни, мой отец идет рядом со мной, согнув свой локоть, чтобы вести меня под руку. Я как послушная раба беру его под руку и приближаюсь шаг за шагом к моему предстоящему бракосочетанию.
В банальном спектакле разврата и обыденности я вижу, как мой отец кивает мужчине в дверях атриума (Прим. Атриум — центральное пространство общественного здания), и сразу же откуда-то изнутри большой комнаты раздается звук, как будто маленький оркестр начинает играть свадебный марш Мендельсона.
Я представляю, как многие невесты чувствуют порханием бабочек в низу живота, услышав музыку, объявляющую об их прибытии.
Я испытываю ужас. Он пронизывает мою кожу, наводняет кровь и просачивается в кости.
Музыка, возможно, и объявляет о начале моей новой жизни, но это чувствуется скорее как погребальный звон. Я уже практически могу ощущать на губах, как моя жизненная сущность неспешно покидает мое тело во время следующем судорожного вздоха.
«Не показывай слабость».
«Не позволяй им победить».
«Будь легким ветром».
«Растворись».
Слова моей матери прокручиваются в моей голове, в то время как я предпринимаю бессмысленные попытки скрыться глубоко в себе, где я могу быть просто наблюдателем, а не участником. Ничего не выходит, тем не менее, слова пролетают по кругу всё быстрее и быстрее в моей голове. Каждый шаг вперед ощущается тяжелее, чем предыдущий; как будто я двигаюсь через патоку, пока мой разум участвует в гонках, предпринимая неудачные попытки восстановить некоторое подобие мира.
Каждый из присутствующих поворачиваются, чтобы видеть мою гибель. Их холодные пристальные взгляды и жадные глаза ощущаются, как миллионы острых как бритва булавочных уколов на моем теле. Мои обнаженные руки начинает покалывать, искушение сбежать подальше от этого чувства заставляет мои пальцы подергиваться, движение, которое не остается незамеченным моим отцом. Его рука, что обернута вокруг моей, с силой стискивает мои пальцы, пока мои суставы не начинают хрустеть, немедленно успокаивая спазмы и увлекая мои мысли подальше от ненасытной толпы, что забила коридор, по которому я прохожу.
Хотя мой пристальный взгляд устремлен прямо вперед, я не сосредотачиваюсь ни на чём, даже на мелких деталях, таких, как, например, показушные цветочные композиции или декоративные ленточки. Ничто не интересует меня. Даже сильный запах больших столовых свечей, которые горят в конце каждого прохода, не представляют для меня никакого интереса. Я всё осознаю, но не больше и не меньше, чем понимание, что необходимо переставлять ноги, чтобы сделать следующий шаг.
Когда мы внезапно останавливаемся в конце прохода, это шок для меня. Я сосредотачиваюсь на священнике, который стоит передо мной и что-то произносит. На нем претенциозная ряса, его глазки остановились на моём декольте, не на моём лице. Настоящий мужчина Креста. Но не его присутствие потрясло меня до глубины души.
Мужчина, стоящий справа от меня. Мужчина, которого хотят поглотить мои глаза, несмотря на здравый смысл, говорящий мне не смотреть на него. Я заставляю свои глаза уткнуться в пол, сосредоточиться на его ногах, обутых в дорогие черные итальянские ботинки, которые насмешливо сияют мне в ответ. Все это время тьма переплетается вокруг его ног ядовитыми нитями, заключая в оболочку саму суть его души.