— Господа, генерал Краснов! — крикнул кто-то.
Загремели шашки, зазвенели шпоры, зашумели отодвигаемые стулья. Офицеры вскакивали, вытягивались. Кто-то закричал:
— Ура-аааа!
— Ура! Ура! Ура! — послушно подхватили офицеры. Золотые и серебряные погоны поблескивали на солнце.
— Ура-аааааа! — незвонко и как-то нестройно кричала толпа.
Горожане аплодировали. Муренцов видел затылки. Вытянутые шеи. Дамские шляпы с широкими полями. Фуражки с офицерскими кокардами. Золотые, серебряные погоны. Взлетела вверх чья-то подброшенная офицерская фуражка.
Машина с генералом и конвоем обогнули площадь и скрылись за поворотом.
В воздухе остался стойкий запах бензина и конского пота.
Вечером в ресторане гостиницы Павла Епифанова гремела музыка — гуляли офицеры. У стеклянных дверей пьяные офицеры трясли швейцара.
— Где дамы, морда! — спрашивали нетрезвые голоса.
— Господа! Позвольте!
— Пойдем по номерам!
— Господа офицеры, идем по номерам!
Истошно завизжали женщины. Раздался звон разбитых стекол. Пьяная матерщина. Кто-то побежал — затрещали кусты. «Стой! Стой! Стреляю!» — и выстрелы, выстрелы.
Послышался конский топот — примчались казаки дежурной сотни. Снова мат. Окрики. Конское ржание.
— Ррррраааззойдись!
И так всю ночь. Наутро была объявлена мобилизация. На площади стояли куцые роты. Среди серых солдатских и офицерских шинелей мелькали черные гимназические шинели с серебряными пуговицами, студенческие фуражки. В ротах были офицеры и юнкера. Полковники командовали взводами.
Из казаков формировали отдельные сотни и полки. Формированием и организацией полка занимался местный казак Федор Назаров, во время Империалистической выслужившийся в прапорщики.
***
Рваные клочья тумана вставали над заваленными осенней листвой улицами, загаженным перроном вокзала, серыми каменными домами. Несмотря на ранний час в городе царила суматоха — ржали кони, бряцало оружие, раздавался громкий мат и крики команд. В тупике железнодорожных путей, команда нижних чинов грузила в бронепоезд ящики с боеприпасами.
Город лежал как на ладони: вдоль пологого склона тянулись ряды домов, каждый ряд ниже предыдущего. У вокзала виднелись кирпичные стены пакгаузов, складов, десятки железнодорожных путей.
На путях неподвижные, застывшие паровозы, холодное железо вагонов. Фасады домов, стены привокзальных зданий прошиты точками пулевых отметин. Мертвые глазницы окон. Вздыбленные стропила на развороченных снарядами крышах.
И еще — афишные тумбы на перекрестках, пестрые, будто оклеенные разноцветным лоскутом: прокламации, листовки, воззвания.
Холодный осенний ветер безжалостно трепал деревья, и они обреченно тянули к серому небу свои ветви, безжизненные, как руки умирающего человека. Воздух был полон сырой влаги, как это часто бывает осенью на Юге России. Балканский циклон, прозванный на Дону «низовкой», принес нежданную оттепель на скованную морозами землю и прилип к ней моросью, редким дождем. Ветер рвался над изрезанной балками степью, заваленной снегом, пытаясь оторваться от промерзшей земли, бросался в стороны, крутился на месте, стучался в окна и забивался под крыши добротных куреней. Но студеная земля, истосковавшаяся по теплу, крепко прижимала к себе, не отпускала, и он, теряя силы, истекал к ней леденеющими каплями.
Штабс-капитан Шанцев лениво курил папиросу, сплевывая на замазученную землю липкую слюну. Нещадно болела голова, чертовски хотелось похмелиться, но командир бронепоезда полковник Гулыга приказал готовиться к бою, загрузиться продовольствием и боеприпасами. Зная вспыльчивый характер полковника, Шанцев морщился от полуобморочного состояния, кривил губы и проклинал эту войну, красных и поручика Сашку Вилесова, так некстати притащившего прошлой ночью ящик шустовского коньяка.
Примостившись на обломке кирпичной стены, оставшейся от водонапорной башни, Сергей Муренцов зябко кутаясь, в шинель торопливо писал в своем дневнике:
«К осени 1918 года от Рождества Христова, всепожирающее пламя адского костра, зажженного кучкой революционеров, не признающих ни Бога, ни царя, ни вековых традиций, огненным смерчем пронеслось по матушке России. На пепелище остались лишь опаленные и разоренные деревенские избы, да кресты на погостах. Русские мужики, чей сусальный образ, с подачи господ писателей навсегда впечатался в сознание обывателя, как самого незлобивого, жертвенного народа, начинающего креститься раньше, чем ходить,