На что нужны были ему Иван и Арина?.. Но он видел и отмечал, как, вытянув свою длинную шею, прямоплечий Иван от дверей еще остановился встревоженными глазами на Арине и как Арина быстро зиркнула на него вбок и отвернулась.
"Как же их будут представлять друг другу?" - подумал Павлик и с огромным любопытством ждал.
Однако Увар, переставляя зачем-то рубанки и шершебки у себя на верстаке и ни на кого не глядя, сказал весьма сурово:
- Ну, вот тебе он... жаних твой, тетя Арина!.. Целоваться пока погоди, а только руку ему подай!.. Так полагается!
- Полагается? - зачем-то переспросил Иван и протянул Арине свою лапищу, суеверно перевязанную красной шерстяной ниткой, помогающей будто бы при перекопке.
- Здравствуй!
Должно быть, гораздо раньше, когда был он не дворником крымской дачи, а просто мужиком на селе, так же точно пытливо и вдумчиво вглядывался он в какую-нибудь буланую или гнедую кобылу на ярмарке: честно будет возить или с норовом?.. Или, может, даже она сапная? Трудно угадать, годна ли лошадь, с одного взгляда.
Павлик сидел и двигал очень внимательно бровями.
Видел, что он здесь - совершенно лишний, но не уходил сознательно: как можно было уйти, не досмотревши?
Очень чопорна и церемонна стала вдруг Арина... Точно даже и не она только что подымалась потноносая, кряхтя под тяжелым мешком!.. Глядела вбок, поджимала спесиво губы, поводила жеманно левым плечом...
Она успела накинуть на плечи щеголеватый, совсем еще новый платок, шерстяной, клетчатый, и подумалось Павлику, - должно быть, воображала себя как раз этой самой девятнадцатилетней Дунькой, с паспортом которой явилась, франтихой и модницей, жеманницей и сердцеедкой...
Однако и Иван был хорош!..
Может быть, слишком долго представляя себя женихом в своем одиночестве, - годы за годами, - десятки лет, - Иван точно в чугунную форму какую-то вылил раз навсегда, зачем ему баба, - и, как тогда, в разговоре с Уваром, бормотал и теперь, несколько как бы смущенно с виду, но по существу очень убежденно и точно:
- Штаны-рубаху починить... борщу горячего сварить... А то что же это? Хлеб да зелень, хлеб да зелень!.. Долго ли с сухой пищи?.. Катар желудка, и квит!
- Да уж борщу наварит! - расхваливал невесту Увар. - С этой натурально сыт будешь: у больших господ в кухарках жила!
- Ну вот... То-то и дело... - неопределенно отзывался Иван.
А Арина презрительное фыркала:
- Бор-щу!.. Скажет тоже!.. Какое кушанье ентиресное!..
Однако, фыркая презрительно, старалась плотнее прижимать верхнюю губу к беззубой десне.
Правда, удивил кухарку кушаньем Иван!.. И во всем другом вел он себя так, как многие женихи на смотринах: говорил невпопад, на всех кругом озирался, явно ища себе одобрения; от волнения часто чмыхал длинным носом, даже краснел... И так старался он, видимо, быть именно таким застенчивым женихом, что Павлик, наблюдая за ним во все глаза, так и не понял, доволен ли он старой Ариной, или ожидал увидеть ее какою-нибудь всамделишней девятнадцатилетней Дунькой...
Но досидел Павлик терпеливо до конца.
Со свадьбой решили спешить: заходили Филипповки...
Только три дня дано было Арине, чтобы успела обернуться за паспортом. И Павлик заботливо думал все три дня: а вдруг не обернется!.. Но раз уж дошло дело до свадьбы, какая же женщина не одолеет все препятствия? И Арина точно обернулась за три дня: уехала морем на обратном пароходе, приехала сухим путем, по шоссе. И сухой путь этот ничего будто бы ей не стоил:
- Все такие люди веселые попадались, - даром сажали!.. Скажу только: - "Эй... Посадите старушку!.. Венчаться еду! До поста поспеть надоть!" "Вот, говорят, бабка какая хват!.. У всех у молодых жениха отбила!.. Ну, лезь, идол, только не рассыпься!.." - Так на делижанах и довезли... И ни единственного грошика никому не дала!..
А Иван все три дня тоже метался в предсвадебном угаре.
- Ты бы полушалок какой невесте купил, - жаних!.. - напоминала ему Устинья.
- Полагается? - спрашивал озабоченно Иван.
- Ну, а то ж как!
И Иван конфузливо снимал бриль то перед капитаншей Алимовой, то перед полковником Добычиным, то перед Ундиной Карловной, прося "позычить" ему на свадьбу "пятерку або трояк", и покупал то полушалок, то какую-то кисею, то себе новый синий суконный картуз с твердыми, как подошва, полями.
В немалое волнение привела весь Перевал эта свадьба.
Приглашенный в посаженые отцы, весь сиял, и весь подмигивал направо-налево, и весь крякал многозначительно полковник Добычин. Недавно благословивший дочь, он теперь как будто особое какое право приобрел благословлять всех, желающих надеть брачные узы, отеческим басом рычал Ивану:
- Ничего, брат, не рробь!.. Дерржись, - начинается!..
И покровительственно хлопал его по плечу - костью о кость.
А Павлик сам вызвался быть шафером Арины.
Он - тоже сиял. Он и имел теперь право сиять. Неизвестно, почему именно: потому ли, что наступили теплые погоды с легковейными южными ветрами, или в болезни его начался именно теперь долго и исподволь подготовлявший перелом; или внезапно, но прочно, надолго взбодрила его эта именно вот чужая свадьба двух стариков, только он вполне бескорыстно и самозабвенно хлопотал около них, вникая в каждую мелочь.
- Как же вы будете круг налоя ходить, панич? - усомнилась было в нем Устинья.
- С двумя, то есть, костылями, когда венец над невестой надо держать? - пояснил Увар.
- Нет, не беспокойтесь!.. Я могу и на одном!.. Вот!..
И, отдав ему один костыль, Павлик вдруг решительно заковылял по маленькой комнатке на другом, - и это в первый раз со времени болезни... Он даже не знал как следует, сможет ли, не был уверен даже, - только почувствовал вдруг, что сможет, и, проковыляв так шагов пять вперед и назад, снова вперед и снова назад, - победно, покраснев от удовольствия, поглядел на Увара.
- Вот вам!.. Оказалось, - отлично могу!.. Нет, я непременно буду шафером.
Даже Устинья поглядела на него радостно; покачала головой и зачем-то проговорила улыбаясь:
- Ух, задавала какой!..
Хотела было добавить врастяжку: "Ша-фер!" - и не добавила. (Ясно заметил по ее губам и глазам Павлик, что именно это хотела добавить, и поглядел благодарно на ее бледное, желтое лицо за то, что не добавила.)
Однако радость уже была в нем, та самая старая проснувшаяся вдруг радость, которая уже заставила его однажды в яркий солнечный зимний масленичный день стать на улице и распять руки перед налетающей вихрем бешеной тройкой... Он думал, что она умерла уже в нем (и что он умер вместе с нею), но она оказалась жива (значит, и он был жив).
И вместе с полковником в николаевке и другим каким-то шафером, молодым плотником, земляком Увара (полковник разрешил себе эту вольность), и Ундиной Карловной, посаженой матерью, он доехал к церкви на извозчике (а на другом извозчике ехали "молодые" с Уваром и Устиньей). И, хотя в церкви оказалось вдруг порядочно праздного народу, Павлик не оробел. От этого многолюдства, напротив, был он очень весел и деловит и бодро стучал костылями по каменным плитам церковного пола. И венец над Ариной держал очень чинно, передав один костыль Увару...
Правда, иногда, во время чтения длинных молитв, ему было тяжело, рука дрожала; тогда он заговорщицки толкал локтем молодого плотника, и тот, правой рукой держа венец над Иваном, левой помогал ему, а он, отдыхая, шаловливо шептал своему товарищу:
- И что бы уж тебе тоже не взять было костыля... для полной гармонии?.. Эх, не догадался!..
Парень оборачивал к нему немного удивленное лицо, однако широко улыбающееся, а он шептал:
- А еще плотник называется!.. Взял бы да сделал... ради такого случая!.. Эх, ты!..
И широкоскулый парень с узенькими просветами глаз совсем заплющивал эти просветы от затяжного беззвучного смеха.