- Вот мы пойдем и сейчас это узнаем, - продолжал настаивать Володя, но мать решительно сказала:
- Что же ты мне даже и подумать не даешь!
И ушла к себе в комнату и притворила за собой дверь.
Минут через пять (Володя был еще дома, стоял у окна) она показалась, чтобы сказать:
- До восьмого класса ты дошел, - должен уж понимать: это дело у них с полковником обоюдное...
Потом опять затворилась, не желая и слушать, что ей на это мог бы возразить Володя.
Прошло еще минут десять, Зинаида Ефимовна вышла из своей комнаты в какой-то старомодной шляпке с пером неизвестной Володе птицы (известно ему было только то, что ничего новомодного у матери вообще не было) и сказала:
- Ну вот, допустим, пришли мы, а вдруг она и меня не впустит, как тебя не впустила? Ведь только сраму зря наживешь, а делу ничуть не поможешь, - это ты знай своей глупой башкой.
- Никогда у меня глупой башки не было! - возмутился Володя. - Плохо сочиняешь, мама!
- Это ты плохо сочиняешь, а совсем не я! Это ты меня туда к ней, к подлюге, тащишь, а я вот не хочу и не пойду, потому что наизусть все знаю!
Тут Зинаида Ефимовна вытащила шпильку из волос и сняла шляпку. Потом с большой поспешностью снова ушла к себе, а Володя вышел из дома на улицу, не зная, что теперь можно ему предпринять.
Очень собранным пришел он домой после свидания с Елей, но матери удалось его расстроить. Он ходил по своему кварталу от угла до угла, глядя себе под ноги, усиленно думая, не замечая времени, и вдруг увидел, как выходила на улицу одетая для дальних прогулок мать.
Она затворила калитку, сделала наставление Фоме Кубрику и, когда подошел к ней Володя, сказала:
- Я пойти пойду туда, а только ты сам увидишь, что не надо, - как я тебе говорила, так и выйдет, ну уж раз ты большой дурак вырос, пойдем: для твоей науки иду.
Володя пошел было с возможной для себя быстротою, но она, тут же отстав, прикрикнула на него:
- Куда спешишь? На свою погибель, что ли?
Пришлось идти совсем тихо.
Дорогой говорила Зинаида Ефимовна только о том, что это скорее всего к счастью: ведь полковник пожилой уже человек, значит, не вертопрах, а вполне солидный, - необдуманно ничего сделать не может, поэтому лезть на скандал да еще на улице, чтобы все видели и слышали, - это совсем не годится...
Володя возражал теперь уже слабо: он начал даже думать, не права ли и в самом деле мать. И когда дошли они до дома, в котором жил Ревашов, то повел он мать мимо крыльца. Мать же, хотя и сама не хотела прикасаться к звонку, так и впилась глазами в окна.
Окон на улицу всего было восемь, и в одном из них она заметила Елю. По тому, что Еля испуганно отскочила от окна и больше ни в этом, ни в другом не появлялась, а на крыльцо тоже не вышла, Зинаида Ефимовна поняла, что не так все просто сложилось, как она думала.
Она перешла улицу и стала смотреть на ревашовский дом с другой стороны, откуда все восемь окон были видны сразу, однако сколько ни глядела, - не видела в них Ели.
- А что, а? Ведь я говорил тебе! - торжествовал Володя.
- Что она-то дрянь, это я и без тебя знала, - нашлась, что сказать, мать: - моя вся надежда на него, на полковника.
- Поэтому что же теперь делать будем?
- Домой пойдем, - вот что делать! - вдруг решила мать.
- Только и всего?
- Только, раз ты не понимаешь! Он сам к нам приедет, этот полковник, - ты увидишь.
- Такую картину увидеть всякий бы не прочь, - усмехнулся Володя, но за матерью пошел, раза два оглянувшись назад.
Уверенность матери, несмотря на то, что никогда не питал к ней уважения, все-таки сбивала его с толку.
А всего через полчаса после того, как они ушли от дома Ревашова, явился туда сам Ревашов.
Еля, которая чувствовала себя как в осаде, расцвела было, чуть только увидела у крыльца его экипаж, но померкла и сжалась, когда увидела его в прихожей, где он раздевался: он не улыбнулся ей, он широко раздул ноздри своего крупного носа, он вытирал платком свою пропотевшую лысую голову с самым серьезным видом.
Она взяла было его за руку и прижалась к нему, стараясь заглянуть в его глаза, как только что мать и брат заглядывали к ней в окна, но он сказал, не глядя на нее:
- Ну что же, одевайся, - сейчас тебя отправлю к твоему папаше.
- Как так к папаше? - испугалась она.
Она не столько проговорила, сколько прошелестела это.
- Как? - Очень просто: получил сейчас от него строжайший приказ привезти тебя немедленно домой.
- Что ты говоришь, Саша! Где ты мог от него такой приказ получить?
Еля подумала, что ее Саша вздумал пошутить с нею, что вся серьезность его просто напускная, притворная, поэтому она даже попыталась улыбнуться. Но он оставался по-прежнему сух и серьезен. Он сказал:
- Видел я его сейчас в собрании, в вашем, пехотном... Он был, правда, в большой степени пьян, но...
- Папа пьян? - изумилась Еля. - Он никогда ничего не пьет! Это ты кого-то другого видел, Саша!
- Не пьет? Значит, захотел разыграть пьяного и все ко мне приставал при офицерах, - вот что-с! Мне пришлось очень сдерживаться, чтобы пре-дот-вратить скандал. А требование его было такое, чтобы немедленно, сейчас же ты была отправлена домой. Поэтому одевайся. Лошади ждут.
Еля выпрямилась, передернула плечами, крикнула:
- Саша! Ты врешь!
- Ка-ак так вру? - обиженно изумился Ревашов.
- После того, что между нами было, ты хочешь меня отправить домой? Саша!
- Я только выполняю обещание, на какое меня вынудил твой отец... в присутствии многих ваших офицеров.
- Этого не могло быть! Не верю! Чтобы мой папа был пьяный, чтобы он требовал меня доставить домой, - не может этого быть! Ты это выдумал!
- Та-ак! Вы-ду-мал!
- Да, выдумал! Сейчас тут была моя мать и мой старший брат Володя, они этого не говорили! - выдумывала Еля, чтобы уличить его во лжи, но он спросил:
- А что же именно говорили?
- Ничего особенного, только домой не звали.
- Значит, им ты надоела больше, чем отцу? А мне он очень не понравился, твой отец, должен я сказать прямо. Какой-то форменный дурак!
- Мой папа дурак? - так вся и вскинулась Еля, любившая отца. - Ну, это уж ты оставь, Саша! Дураком он никогда не был, и так его еще никто никогда не называл... И ты, пожалуйста, не называй.
- Я привык называть все вещи их именами!
- Мой папа не вещь! Его весь город знает!
- Подумаешь! Надеюсь, что и меня весь город знает!.. Одним словом, прекратим лишние разговоры и изволь одеваться и ехать!.. Вырвикишка! крикнул Ревашов.
- Чего изволите? - рявкнул в тон ему Вырвикишка, ворвавшись в комнату бурей.
- Давай барышне одеваться!
- Ты не смеешь так! Я не позволю, чтоб меня... - И зарыдала Еля, увидев в руках Вырвикишки свое пальто...
Но Ревашов, сделав вид, что хочет ее утешить, обнял ее, говоря:
- Не понимаю, чего ты плачешь! Ведь ты только покажешься отцу, и лошади будут тебя ждать, на случай, если он тебя ко мне отпустит, - тем не менее усердно направлял обе ее руки в рукава пальто.
- Саша! - рыдая, вскрикивала она, когда он сам застегивал ее пуговицы.
- Уверяю тебя, Елинька, что так со мной строго говорил твой папа, точно я тебя здесь убил! Так что ты только зайди домой, - докажи, что ты жива и здорова, и опять в экипаж и сюда, - старался говорить как можно ласковей Ревашов, а Вырвикишке кричал: - Давай шапочку барышни и муфту!
Когда шапочку надел он на ее голову и муфту сунул ей в руки, он сам же повел ее к дверям на крыльцо, говоря:
- Вытри же глаза, Елинька! Нельзя же так! Подумают даже, что я тебя чем-нибудь обидел.
- Мукало! - крикнул он своему кучеру. - Доставишь барышню обратно.
- Слушаю, вашсокбродь! - лихо ответил Мукало.
- Вырвикишка! Садись и ты! - приказал Ревашов денщику, но тут же шепнул ему что-то на ухо, чего не заметила Еля, а тем более не могла расслышать.
Усаживал ее в экипаж он сам. Поцеловал ее в глаза и щеки, назвал "милой" и "солнышком". Потом, когда она уселась, зычно скомандовал: