Иртышов глядел не на картину, а на него самого, и, встретившись с ним глазами, Сыромолотов почувствовал, что и взгляд его тоже горяч, не только упругая огненная бородка, и что взгляд этот явно враждебен.
Поэтому он вынул часы, - золотые, крупные, гладкие, - и сказал, обращаясь именно к нему, с враждебными глазами:
- Мой брегет показывает два без четверти... и больше мне нечего вам показывать, господа!
Однако даже и после этих слов никто почему-то не двинулся к двери, а Иртышов, согнувшись и разогнувшись быстро, отозвался совсем не на то, что сказал Сыромолотов:
- Ваша картина эта, знаете ли, почти так же хороша, как "Святейший синод" знаменитый!
- Почти?.. А я думаю, что она го-раз-до лучше! - сбычил на него голову, но чуть улыбаясь, старик.
- Одного сорта, я хотел сказать, - одного сорта!
- Ошибаетесь: другого сорта... Там совсем другая гамма тонов, спокойно отбросил Сыромолотов.
Ваня кашлянул глухо и посмотрел на Иртышова внушительно, но в это время Дейнека, искоса глядя на широкого старика, заговорил вдруг с большой неловкостью и сипотой в голосе:
- Когда я... когда еще гимназистом был... я копировал вас... то есть картины ваши... тушью...
- А-а! - неопределенно перебил Сыромолотов.
- Но этой... этой я не хотел бы копировать, - продолжал Дейнека, не переставая гладить свой подбородок двумя пальцами нервно и часто.
- Тушью?.. Да-а... Тушью трудно... - вглядывался в его подбородок и пальцы Сыромолотов.
- Потому что очень она странная - вот почему! - вдруг залпом закончил Дейнека и отвернулся.
- Потому что это - пошлость! Вот почему! - выкрикнул Иртышов.
- Нн-о-о, вы там! - пробасил на него Ваня, развернув, как на параде в цирке, грудь.
Но странно, - совсем не обиделся отец. Он обернулся к сыну даже как-то весело, почти торжествующе:
- А что? Я ведь тебе говорил о нем!.. Не-ет, это становится интересным!.. Ведь это же вернисаж, Ваня, а публика вернисажа самая любопытная публика... Вам, например, батюшка, как показалось?
Так задушевно и просто обратился к легкому, тщедушному о. Леониду могучий старик, что тот растерялся и вдруг не виски только, а все лицо его покрылось мелкой испариной.
- Поражаюсь!.. Поражаюсь! - забормотал он. - Я поражаюсь! (И сложил перед собой руки.) Но вот... "Золотой век"... Вы так сказали, я слышал... вот Ивану Алексеичу... что картину можно назвать "Золотой век"... Почему же?.. В чем именно?
- Видишь, Ваня!.. Разве не любопытно?.. Батюшка вот не понял, почему можно назвать "Золотой век"!
- Я тоже не так вполне ясно понял, - счел нужным заявить Карасек.
- Ага! Еще один не понял!.. - довольно улыбался старик.
- Но ведь картина же разрешается в оранжевых тонах, - что же тут не понять? - протянул студент, глядя на Карасека.
А Сыромолотов подмигнул на него Ване:
- Ого!.. В оранжевых!
- Как у Матиса, - не удержался, чтобы не добавить, Хаджи.
- У Ма-ти-са?.. Это... этто... Где же это у Матиса?.. - мгновенно осерчал старик.
- Непременно нужно приплесть сюда Матиса! Непременно! - язвительно упрекнул студента Синеоков и, чтобы загладить неловкость Хаджи, добавил торжественно: - Картина говорит сама за себя, и всякие названия к ней даже, по-моему, излишни!
Как и не ожидал Ваня, отец так же быстро успокоился, как и осерчал. Может быть, примиряюще подействовала на него просто самая внешность Синеокова, или же только щегольской его костюм, или даже рисунок его галстука, но он отозвался живо:
- Говорит?.. Вот!.. Ты слышишь, Ваня?.. Вот что значит быть некогда передвижником! - "Говорит"!
- Но что говорит?.. Что именно говорит? - вот вопрос! - крикнул, совершенно не сдерживаясь, Иртышов.
- То есть: страх перед человеком у вас или жалость? - с видимым усилием разжал зубы Дейнека и уже всей фигурой повернулся к Сыромолотову. - Жалость у вас к человеку или страх?
И даже руку снял, наконец, с подбородка и вытянул вперед к старику шею.
- Вот, Ваня, какой еще может быть вопрос?!. Ну разве же это не любопытно?
И старик действительно пригляделся к Дейнеке с большим любопытством и добавил:
- И зачем ему это нужно знать, хотел бы я знать!.. И зачем художнику страх какой-то... и зачем ему жалость?
- Олимпийцы!.. - закричал Иртышов. - Бесстрашны и бесстрастны!..
- Синь-ор! - крикнул ему Синеоков. - Не увлекайтесь!
- А один даже кожу снял со своего сынка, чтобы мышцы, видите ли, му-ску-латуру зарисовать... в точности!
Ваня вторично развернул грудь и уперся глазами в рыжую бороду, но старик не обиделся почему-то: он глядел весело.
- Этто... этто... каков, а? - подмигнул он сыну на Иртышова. Этто... У Тэна приводится такой случай... с Лукой Синьорелли... Да... да... Это Лука Синьорелли был так влюблен в мускулы... Осмелился!.. А?.. С умершего сына содрал кожу и... прекраснейший сделал рисунок мышц!.. Пре-краснейший!
- Боже мой! Разве это возможно? - поднял руки перед собой, как для защиты, о. Леонид и отступил в страхе, протиснувшись между Карасеком и студентом.
- Но тот хотя мышцы, - а вы нервы хотите щекотать... и в целях весьма отвратительных! - выкрикнул снова Иртышов.
- Черрт знает что! - зарокотал Ваня. - Замолчите же!
- Лю-бо-пытно!.. Нет, это любопытно, говорю тебе! - с непонятной веселостью остановил его отец. - Ну, пусть же его скажет, - чтобы и я знал!.. Чтобы знать мне, что будут говорить такое, когда я картину выставлю!.. Для кого же я ее и писал, как не для таких горячих?!.
- Вы для меня писали?.. - прижал руку к сердцу Иртышов, точно пораженный.
- Для вас!.. Именно для вас! - сложил руки на груди Сыромолотов. Для вас... которые... этто... Да!.. (Тут он подбросил голову, и блеснула булавка.) - Я ведь понимаю, с кем имею дело!.. По-ни-маю!
- Не-ет... Нет, вы не понимаете! - отозвался Иртышов и даже покачал головой рыжей, и укоризна даже была в его голосе.
Но тут Карасек очень раздельно и отчетливо спросил старика:
- Господин художник!.. Эти славяне, эти русские крестиане, кого именно они убивают у вас, - хотел я знать?.. Немцев?.. Баронов немецких?..
- Ба-ро-нов?.. - удивленно протянул старик, подняв брови. - Вот видишь, Ваня, какой еще может быть вопрос!.. Ба-ро-нов!.. Гм... А я ведь и не догадался, что баронов!..
- Бывает так, господин художник, что вы даже совсем и не думали, а оно появляется вдруг!.. Как точно есть оно в воздухе самом!.. - отнюдь не смутился Карасек. - Оно и есть в воздухе... э-по-хи!.. Вы им дышите!..
- Ты слышишь, Ваня? - еще выше поднял брови старик. - Ну разве не любопытно?
- Может быть, и любопытно... - забасил было Ваня, но его перебил томным голосом, однако с подъемом студент:
- Гос-спода!.. Эта картина родила во мне ответный узыв!.. И создалась поэма в десять строф!.. Слушайте!
Он уже поднял руку для ритмодвижений, и восточные глаза его загорелись явным вдохновением, но Дейнека крикнул:
- Уберите его от меня!.. Уберите!.. Я не в состоянии!.. Не выдержу!.. Уберите!..
И руки его, сжатые в кулаки, дрожали.
Подняв к самым ушам узкие плечи и покрасневши даже от стыда за Дейнеку, размеренно сказал Синеоков:
- Дадим отдых хозяину и идемте обедать!
Но тут случилось нечто гораздо худшее, чем выходка Дейнеки.
Иртышов, в то время как внимание старика заняли сначала Карасек своими "баронами", потом студент, подобрался вплотную к триптиху, стал как раз против второй его части и перочинный ножик всадил, неуклюже размахнувшись, в волосатую голову того, который убивал мужчину колом.
Он успел и еще в одном месте проткнуть толстый, неподатливый, туго натянутый холст, попавши в икру женщины, обнаженную над спустившимся тонким чулком.