Сначала это кажется нелепым Ивану Васильичу: арестована гимназистка, девочка, его дочь!.. Но он вспоминает губернатора, генерал-майора, лет сорока, с вензелем на погоне, с очень жестким лицом, высокого, коротко стриженного красивого брюнета, голова вполоборота и полуслова вместо слов: "Что?.. Худолей?.. Полковой врач?.. Вы - отец?.. Очень жаль!.. Как же вы могли... допустить?.. Послано министру... Нет, не могу... Ничего не могу..." Кивок, и дальше... Что же он, такой, может сказать ей?.. Может быть, накричал на нее, а она не сдержалась... Приказал задержать до утра при полиции... Придется идти объясняться... А что, если за это уволят из гимназии?.. Куда ее тогда?..
Колеса стучат совершенно безучастно, но сзади подходит Самородов так же, как в первый раз, и уж не спрашивая, можно ли, - лезет на подножку, припрыгивая на одной ноге.
- Лучше сидеть, чем ходить!.. Думал, пустяк, оказалось, трудно идти...
И опять запахло рассолом...
- Что это значит, что мы двинулись? - спросил Иван Васильич.
- Что это значит?.. Это значит, что... "Еще напор, и враг бежит..."
- Трудно понять...
- Ночные бои, доктор... Мы его боимся, он нас боится... Но, конечно, силенки у него жидковаты... Трехдюймовки... две-три...
- А если он вокзал атакует?
- А здесь ложная диверсия?.. За это уж мы-то с вами не отвечаем...
- А почему наших пулеметов не слышно?
- Не видят противника... Зачем же себя обнаруживать?.. Не вошли в столкновение... А в белый свет стрелять не приказано.
И в громыханье колес наклонился со своим рассказом ближе к нему и пониженным голосом:
- Понимаете, какая штука!.. Познакомился на днях в частном доме с одною дамой, не то чтоб с какой-нибудь, а вполне приличной, и вот... благодарю, не ожидал!.. Ходить почти невозможно, - еле терплю... На сапог это я из приличия свалил...
- Ну вот, и пьете еще!.. Зачем же вы пьете?
- Досада, понимаете!.. Никак не думал!.. Молодая дама, приличная... Если уж такой не верить, какой же верить?.. Вы только представьте...
Но не удалось Самородову рассказать о знакомой даме полностью: слева где-то по линии обоза, может быть даже несколько сзади, явно ружейный, безбожно сорванный залп...
- Что такое?.. Обошли?.. - и вскочил подпоручик.
- Может быть, наши?
- А в кого же наши?.. Сзади полковник Елец с четвертым батальоном.
Новый залп, жидкий, но также сорванный.
- Далеко где-то... Может быть, дозоры наши?..
И стал на подножку.
Но те, кто стреляли скверными, жидкими залпами, точно загадали: соскочит ли подпоручик Самородов, если они сделают еще залп?
Сделали еще, и он соскочил и затерялся среди повозок, а спереди опять повернулась странная голова и проговорила скорбно:
- Что же это?.. Неужто милости к своей крови не будет?
И до самого рассвета то медленно двигались, то зачем-то стояли в сонливой неизвестности, пока не перестали уж доноситься орудийные выстрелы спереди и жиденькие залпы слева.
Рассвет этот, которого он так ждал, показался Ивану Васильичу необыкновенным, чудодейственным... Очень отчетлив в нем был момент, когда он увидел, - или угадал скорее, но близко к истине, что затылок его кучера под засаленным околышем не темноволосый, как он думал ночью, а русый; что у лошади, везущей аптечную двуколку рядом, подвязанный белый хвост...
Иван Васильич и не хотел верить в то, что, может быть, действительно приведут или принесут раненых, и боялся, - а вдруг?.. И, наконец, утро, едва наступившее, разъяснило ночную "фантасмагорию", как называл это Целованьев.
Никто ни в обозе, ни в главных силах, ни даже в первом батальоне не видал этого, - это передавал потом Венцславович: когда рассвело так, чтобы хоть что-нибудь видеть впереди, он наткнулся с тремя разведчиками из своей команды на машину "лимузин", стоящую под тополем, а над нею на тополе висел белый платок, знак конца военных действий и возможности мира и покоя, и из автомобиля вышел начальник дивизии генерал-лейтенант Горбацкий, тучный, седобородый старец, доедающий бутерброд с сардинкой и теперь широко открывающий масляный рот, как рыбы в аквариуме, а за ним с серебряным стаканчиком вина, из которого он пил мелкими глотками, и тоже с недоеденным бутербродом в другой руке, вылез начальник штаба дивизии полковник Корн, высокий блондин с красиво подстриженной бородкой; и, протирая на ходу запотевшее пенсне, чтобы разглядеть лучше это видение, замедляя шаг, подошел к машине Юрий Львович, вздернул руку к козырьку и застыл, и за ним застыли разведчики.
- Здравствуйте, э, поручик! - сипло, не спеша, сквозь хвостик сардинки.
- Здравия желаю, ваше превосходительство!
- Вы... это... что такое?.. Цепь?..
- Начальник команды разведчиков, ваше превосходительство.
Генерал дожевал хвостик, сонными глазами, на каждом верхнем веке которых было по бородавке, обвел всего Венцславовича, потянул носом и сказал, морщась, Корну:
- Что это так... завоняло, а?..
- От ног, - пригляделся Корн.
- Ваше превосходительство... попали случайно на свалки, - объяснил Юрий Львович.
- На свал-ки?.. Прочь, прочь!.. Идите!.. Назад!.. - замахал на него генерал толстыми жирными пальцами обеих рук. - И все чтобы назад!.. В казармы!.. Своей местности не знают!.. "На свалки"!.. Пф, пф, на-во-ня-ли как, а?..
И когда пошел назад Венцславович, движением рук и кивками головы осаживая своих разведчиков и наступающие цепи, он заметил косвенным взглядом, как шофер и механик снимали с тополя белый платок...
Горнист первой роты затрубил отбой... Игра кончилась.
А минут через двадцать Иван Васильич видел, как проезжал мимо в город, трубя, чтобы сторонились повозки, лимузин с генералом Горбацким, начальником штаба дивизии и Черепановым.
Когда часам к девяти утра Иван Васильич все в том же обозе и теперь уже впереди третьего батальона подъезжал к воротам казарм, гимназист какой-то высокий и тонкий зачем-то стоял поодаль от часового и глядел на обоз.
От беспокойной этой ночи, полной колесного грохота и темноты, холостых залпов и мозглого холода, Ивану Васильичу нехорошо было: в ушах неразборчиво стучало, глаза устали видеть общесолдатское серое тесто, полная ненужность этой поездки ночной огорчала, почти оскорбляла так, что хоть бы пожаловаться своему кучеру, как жаловался он городовому в два часа ночи.
Но солдат, голова пирогом, теперь ретиво, как ни в чем не бывало, натягивал вожжи, чтобы не напирала слишком на передние повозки его лошадь, почуявшая близкие конюшни и кормушки с сеном из имения Нуджевского.
И когда перед казармой своротил с дороги на свое постоянное место обоз и ступил, наконец, твердо на знакомую, туго убитую солдатскими сапогами землю Иван Васильич, он заметил - идет в его сторону длинный гимназист, идет, и не верится, однако ясно, что это - Володя.
И еще только старался догадаться Иван Васильич, какой сегодня праздник, - почему не в гимназии Володя, - как он подошел бледный, с красными глазами, очень взволнованный и срыву крикнул почему-то визгливо:
- А папа и не знает, что...
- Что такое?.. Володя!.. - испугался Иван Васильич и за локоть его ухватил крепко.
Володя глянул на лошадей, на солдат рядом и докончил тихо, но очень брезгливо:
- Елька дрянь, грязь... метреской стала... полковника Ревашова!..
До того взволнованное, что даже почти плачущее стало его длинное лицо.
- Еля?.. Как?.. Что ты говоришь?..
И пошел вдруг отец торопливо вперед, а сын за ним.
- Елька, да!.. Метреской!..
Еще вдумывался отец в это слово, - что оно значит такое, а сын уже частил и сыпал наболевшими словами.
- Скандал на целый город!.. Девчонка!.. Дрянь!.. Повесилась на шею!.. Старику!.. Продалась!.. Папа!.. Нужно туда ехать сейчас же!.. К нему!.. К Ревашову!..