А у дверей своего номера она сказала Макухину:
- Идите к себе и сейчас же ложитесь спать... А завтра утром, как встанете, - только пораньше! - стучите ко мне... Впрочем, я и сама встану рано... Я, может быть, и не засну совсем... Ну, идите!..
Макухин учтиво поцеловал ее руку и пошел к себе. В его номере было все то же самое, что и в ее, и совершенно так же была расставлена мебель, но это был прежний его холостой, одинокий номер, случайный, временный, а настоящий его, теперешний был там, за стеною, и настоящее его теперешнее дело было ехать завтра в больницу узнавать, жив ли Илья... А так как для этого надо было встать рано (так было приказано только что), то он и заснул спокойно тут же, как лег.
Как и в тюрьме, около ворот больницы стояла будка, но в ней сидел старик не моложе восьмидесяти лет, - в тулупе, в шапке. Можно было не спрашивать его, кто он: на тулупе спереди пришпилена была медная табличка, а на ней выбитые буквы: "сторож". Сидел он забывчиво и сосал трубку. Обратился было к нему Макухин, как здесь найти одного больного, но он только мотнул во двор трубкой:
- Там пытайте...
Извозчик Макухина стал в ряд других извозчиков, а они с Натальей Львовной вошли во двор.
- Никогда здесь не приходилось бывать, однако дело большое! оглянулся кругом Макухин.
Больница была целый городок.
Из подстриженных садиков выступали белые корпуса казенной стройки, здесь, за городом, очень крупные. Дорожки, усыпанные мелкими желтыми морскими ракушками вместо песка; аккуратные палисадники, обнесенные деревянными резными оградами... Но вблизи корпусов этих не цветами пахло, - иодоформом... Этот едкий и застарелый, видимо, запах пропитал тут, казалось, все стены домов, даже таких, на которых чернели надписи: "Контора", "Смотритель", "Старший врач".
День был солнечный, очень яркий (день, даже в камере 3-й ослепивший Дивеева); не верилось в такой день не только Наталье Львовне, - даже Макухину, чтобы мог умереть Илья. И однако, когда вошли они в главный трехэтажный корпус больницы, в полутемный, похожий на туннель коридор нижнего этажа, с асфальтовым гулким полом, и спросили (Наталья Львовна, конечно), где найти доставленного вчера раненого, вихрастый фельдшерский ученик, быстро несший куда-то гирлянду пузырьков с сигнатурками, бросил на ходу:
- Умер.
Наталья Львовна ахнула и покачнулась, Макухин ее поддержал, но не поверил.
- Постойте, - как умер?
- Вчера, в десять вечера...
- Когда звонили по телефону?.. Не может быть!..
- Не мо-жет бы-ыть! - воскликнула и Наталья Львовна.
- Как не может быть, когда я говорю? - даже обиделся ученик. Рабочий с завода - Сидорюк...
И помчался дальше, звонко шагая.
Наталья Львовна отвердела в руках Макухина, ожила, но вся дрожала от испуга. Макухин видел, каким страшным казался ей теперь этот больничный туннель из асфальта, иодоформа и серых стен.
- Не он! Только ляпает зря... Мальчишка!..
Ясно стало, что Илья не может умереть, потому что как же тогда будет Наталья Львовна?
В туннеле больничном непонятно было, что начать и куда идти. Нужно было спросить еще кого-то... И вот - опять тяжелые, но гулкие шаги: с лестницы боковой вошел в коридор большой старик в шапке мохнатой, в шубе.
- Тот самый, - узнал его Макухин. - Вчерашний... На вокзале который...
И Наталья Львовна сразу рванулась из его рук к старику. Старик уходил из коридора наружу, уже визжали блоком двери, они почти бежали, его догоняя, - и, вот опять яркость дня, и хруст и желтизна ракушек под ногами, и пестрят палисадники и стены корпусов, и лохматый старик глядит на них поочередно голубыми, как у селезня, но злыми глазами.
- Мы - к вам... - начал было Макухин, берясь за свою высокую шапку из каракуля.
- А-а... это на вокзале там... Узнал! - раздул ноздри старик, не поднимая руки к лохматой куньей шапке.
- Как его здоровье?.. Ради бога!.. - молила Наталья Львовна; маленькая котиковая шапочка непрочно держалась на правой стороне ее прически, готовая упасть.
- Здоровье?.. Как масло коровье!.. - очень зло поглядел на нее Асклепиодот.
- Вы сейчас от него? Вам что-нибудь сказали?.. Ради бога!..
- Сказали-с... От него, от него-с!.. Но видать его не видал: не допустили... Родного дядю не допустили, - может быть, вас допустят... Вы ему кто приходитесь, Илье?..
Он говорил шумовато, как всегда, и выныривал шеей из воротника шубы после каждой фразы.
- Если вас, дядю, не допустили, то меня, значит, и подавно!.. Значит, он очень плох, Илья!.. Боже мой!
И как-то сами собой покатились по ее щекам частые слезы.
- Сказали: "Особых причин для беспокойства нет"... Так буквально сказали, - смягчился старик, следя за ее слезами, как они катились по щекам и падали. - Буквально именно так: "особых причин"... Неособые, поэтому, остаются... Одну пулю, изволите видеть, нашли на диване, другая в шубе застряла, а третья - собачка - в нем...
- В нем?..
- Но сидит, однако, под кожей: нащупали... Сегодня достанут...
- Ну слава богу!.. - перекрестилась Наталья Львовна.
- Слава богу!.. И я точь-в-точь то же сказал... А вы, стало быть, с моим племянником хорошо знакомы?
- Еще бы!.. Я!..
- У-г-у... Та-ак... Да вы уж и с этим, с Алексеем-то Иванычем проклятым, не знакомы ли?
- И с ним знакома...
- Так вот через кого, стало быть, племянник-то мой... - приготовился сказать что-то ядовитое очень Асклепиодот, но Наталья Львовна перебила его, как будто сожалеющим тоном:
- Не через меня, - нет!.. Не через меня!..
А Макухин в этот самый момент вспомнил наконец, где он видел этого шумоватого старика раньше, и сказал медленно:
- Как будто видал я где-то вашу личность... Кажись, судно одно мы с вами не поделили в Керчи: вы его под хлеб фрахтовали, а я под камень...
- А-а, хлюст козырей!.. - вдруг дружелюбно хлопнул по плечу Макухина старик. - "Николая" у меня перебил, помню!.. Ну, хорошо, что не грек!.. Поэтому я тогда уступил: вижу, - свой!.. А греку ни за что бы не дался... Помню!..
Но вдруг еще что-то, видимо, вспомнил, потому что добавил, спохватясь:
- Надо мне тут в одно место слетать...
И, повернувшись к одному из корпусов, вдруг пошел не прощаясь, даже не кивнув шапкой.
- Когда же... Когда же его можно увидеть? - крикнула вслед ему Наталья Львовна. - Сегодня нельзя?
Старик остановился на полушаге, стал вполоборота и отозвался вполголоса, но едко, метнув в нее селезневый взгляд:
- А вам какая же экстренность сейчас его тревожить?.. Раз "особых причин", сказано, нет, - увидитесь в свое время.
И Наталья Львовна поклонилась ему почтительно, опять сказавши:
- Ну, слава богу, что нет!..
Это потому, что вспомнила она вдруг очень ярко разбитую ее пулей розовую лампадку и кошку с задранным кверху стремительным хвостом.
И Макухину сказала она кротко:
- Ну что же, поедем? - и пошла к воротам, но когда дошла уже, прокричал ей вслед Асклепиодот:
- В хирургическом отделении!.. В этом корпусе - второй этаж!.. А приемный день - четверг!.. В три часа!..
И, обернувшись на его крик, еще два раз подряд поклонилась ему Наталья Львовна почтительно, как девочка, и безмолвно.
- Теперь куда же? В тюрьму?.. Как там Алексей Иваныч бедный... Он, наверное, там уже? - спросила Наталья Львовна Макухина, когда отъехали они от ворот больницы.
Макухин отозвался:
- Подождем денек, - зачем спешить... Алексею Иванычу теперь сидеть долго: успеем.
- Долго?.. Как долго?
- До суда... сколько там, пока следствие... Полгода... может быть, год.
- Си-деть до су-да го-од? - испугалась она и заглянула ему в лицо, не шутит ли.
- Сидят люди!.. Ну, раз, конечно, раненый поправится, суд ему гораздо легче будет.
- Да ведь он и сам болен!
- На суде разберут.
- А теперь?.. Надо поехать к адвокату!.. - вспомнила Наталья Львовна и добавила:
- Как же это: на суде разберут, а до суда целый год сидеть?
- Да ведь раз он на такое дело шел, - должен же он знать и... и думать, что сидеть - не миновать потом!..