Остановился перед проломленной, судя по всему, ногой оргалитовой дверью. Некоторое время колебался, после чего взялся за рукоятку и потянул на себя. Полотно приоткрылось сантиметров на двадцать, затем заскребло по дощатому полу и застопорилось. Я протиснулся в щель, оказался в окружении сырости, тлена и темноты. Осторожно прошел по коридору. Половицы под ногами скрипели, от чего я внутренне сжимался и ощущал себя воришкой.
Над залом провалилась крыша вместе с потолком. Через дыру виднелся кусок неба. Полуистлевший, потерявший краски ковер был завален обломками кровли и перекрытий, под ногами хлюпал ночной дождь. Кухня, вторая комната, хотя и сохранили конструктивную целостность, выглядели полуистлевшими гнилушками. Хотелось бежать из этого могильника, вырваться на свежий воздух и выкашлять споры плесени и разложения. Успокаивался мыслью, что это ненадолго, что так надо, два, три дня, максимум неделя. Ради общего дела.
Двумя часами позже я навестил старого соседа. Федор Игнатьевич со сдержанной радостью и засевшим во взгляде беспокойством принял меня. Чаще обычного заглядывал в глаза и задавал уйму вопросов. Я вкратце обрисовал ситуацию. Он пообещал выполнить мою просьбу и забыть о существовании Андрея в обмен на клятвенное обещание вернуться. Пришлось дать таковое.
Ночь была ужасной: духота «выпила» все силы, кошмары мучили до утра. Я просыпался несколько раз, курил, засыпал снова. Под утро разболелся желудок нудной ноющей болью, словно внутри меня завелся точильщик и неспеша, со знанием дела проедал дыру. Я выпил «квамател» и никак не мог дождаться рассвета.
Тем временем мрачные мысли бродили у меня в голове. Раз за разом возвращался к мысли о никчемности своего жалкого существования, проклинал тех, кто обрек нас на такое. Перед глазами с поразительной отчетливостью стояло лицо Хью Эмермана. В ушах звучал его бодрый громкий голос. С легким румянцем на щеках, пряча взгляд в шпаргалке, он широко открывал рот, запуская в микрофоны красивые, обнадеживающие слова. Но, что бы ни сказал премьер, все, кто стоял внизу и, подняв головы к трибуне, слушал пламенную речь, знали, что их оставили умирать.
Из толпы перепуганных, растерянных, по большей части пожилых людей доносились бранные слова, в цилиндр из пуленепробиваемого стекла, летели яйца, а потом и камни. Не замечая протеста, Эмерман продолжал делать свою работу, возможно, она была ему не по вкусу, но у него здорово получалось это скрывать. Не дождавшись аплодисментов, он быстро схлопнул папку, махнул рукой, растянул бледную улыбку, а затем исчез. Спустился на лифте и растворился в подземных переходах на пути к космодрому.
Священники, подбирая сутану, семенили по трапу, изредка оборачивались, осеняли крестным знамением обреченных, обещали им за Бога рай. Кто-то ведь должен остаться, раз на всех мест не хватает. Не дети же с матерями.
Все так, все правильно. Все во благо цивилизации. Только было бы понятнее и справедливее, если бы часть кораблей, груженых машинами и разобранными заводами, отдали нам. Но нет, неокрепшему организму человечества на новой планете надо как-то выживать, с чего-то начинать, не с каменного же топора и огнива.
Нас, кому не хватило места, осталось около миллиарда из двенадцати. Последний корабль взлетел с французского космодрома «Виктория» 23 мая 2031 года. К тому времени мы уже не могли наблюдать старт по телевизору. О «Доротти» я узнал по радио. Помню, за все время лихорадочной гонки за выживание, я впервые заплакал. Стоял на кухни у стола, неторопливо помешивал чай, вслушивался в голос диктора и смотрел в окно. Было час до полудня, по пустынной мусорной улице бегал бездомный пес, обнюхивал углы, столбы, баки. Отмечался, задирая ногу, и деловито, словно ничего не произошло, бежал дальше по своим собачьим делам.
«…От стартующего космического корабля нас отделяет 950 метров. Ближе - нельзя, меры безопасности не позволяют. Даже здесь чувствуется мощь «Дороти». Изгиб из пламени и дыма вырывается из двигателя высотой с двадцати пяти этажный дом. Корабль набирает скорость и взмывает вверх, через минуту с земли его уже не увидеть...».
Из меня словно выдернули спицу, которая заставляла держать спину прямо и задирать вверх подбородок угнетенного, несправедливо обделенного, возмущенного бесправием человека. Я сморщился, стал маленьким, словно высушенная слива. С «Доротти» растаяли последние надежды, я снова закурил. За восемь лет отвык, закашлялся. Но все равно, через отвращение втягивал в себя едкий дым, символизирующий горечь моего положения. По щекам текли слезы, я давился дымом, а спина моя вздрагивала от рыданий.