Я весь дрожал. Не знаю -- виновна ли в том была весенняя ночь, с ее легкой сыростью, влажным ароматом трав и листьев древесных, с ее неспящей, полной живого дыхания тишиной и таинственным мраком, наполнявшим меня этим суеверным ожиданием какого-то жуткого и прекрасного чуда -- только теперь эта тихая девушка как-то странно волновала меня -- своим робким, боязливым молчанием, своими неуверенными шагами, шелестом платья, чуть слышным, как бы затаенным дыханьем. Насколько днем вчера и сегодня я был к ней равнодушен, настолько остро я чувствовал теперь ее близость. Мысль о том, что она скоро должна стать моей женой, вызывала во мне такое сильное волнение, что я задыхался и почти не мог говорить...
Мое волнение, по-видимому, передалось и ей; чем глубже мы уходили в парк, тем чаше она дышала и ее шаги становились все неуверенней, слабей, словно она теряла силы. Наконец, скрип ее шагов умолк, и я понял, что она остановилась. Она тихо, испуганным, прерывающимся шепотом спросила:
-- Куда мы идем?..
Я подошел к ней ближе, взял и сжал ее маленькую, холодную руку.
-- Разве вы боитесь идти со мной, Ирина? -- спросил я, удерживая ее руку, которую она старалась высвободить.
Девушка молчала. Но как она тяжело, взволнованно дышала!..
У меня зашумело в голове, я обнял ее и привлек к себе.
-- Через три недели ты будешь моей женой! -- сказал я, как-то бессознательно переходя на "ты". -- Дай мне поцеловать тебя!..
Она билась в моих руках, испуганно, удивленно повторяя:
-- Оставьте!.. Не надо!.. Я не хочу!..
-- Да, да! -- говорил я, ища в темноте ее губ. -- Это решено. Твой отец согласен. Ты -- моя невеста!.. Ну, дай же мне поцеловать тебя!.. Будь моей, Ирина, умоляю!
Какое-то безумие охватило меня. Если бы мой отец видел эту сцену -- он не поверил бы своим глазам. Ведь, я так протестовал против его решения женить меня на этой девушке!.. И я сам никогда не мог бы предположить, что со мной случится что-нибудь подобное. Тогда впервые я понял, что человек не волен в своих поступках, и что им кто-то владеет, что не мы сами делаем что-либо, а нами кто-то делает, что не я поступил так-то, а это со мной случилось, помимо меня, моей воли и желания...
* * *
Потом она сидела на мокрой от росы траве и тихо плакала. Я стоял над ней, уже отрезвившийся, обескураженный. подавленный, тупо, тяжело недоумевая: как это могло случиться? Где был мой рассудок? Зачем я это сделал?..
То, что здесь только что произошло, казалось мне отвратительным, постыдным, не имевшим никакого оправдания, поступком. Было ясно, что я не любил ее, что меня толкнуло к ней только внезапное чувственное влечение. Мысль об этом наполняла меня отвращением к самому себе и приводила в отчаянье. Теперь уже не могло быть и речи о том, чтобы противиться решению отца. Едва ли можно было лучше вырыть самому себе яму!..
И я сказал плачущей Ирине упавшим голосом:
-- Не плачь. Ведь, ты уже знаешь, что скоро будешь моей женой. Не все ли равно -- теперь или тогда!..
Ирина ничего не возразила и продолжала плакать. И я понял, что она меня также не любила...
* * *
На другой день я пришел к отцу и сказал:
-- Я согласен...
Я стоял перед ним с потупленной головой и, вероятно, лицо у меня было такое, словно я сам себе произнес смертный приговор. Я почувствовал на себе удивленный, пристальный, испытующий взгляд отца.
-- Ты все обдумал, хорошо взвесил?
-- Да, -- глухо сказал я, не поднимая головы.
-- И, может быть, ты с ней уже говорил?..
-- Она согласна...
-- Гм... Так скоро вы столковались?..
Отец задумчиво, недоверчиво покачал головой. Потом снова смерил меня тем же испытующим взглядом.
-- А не отложить ли нам окончательное решение до тех пор, пока ты и Ирина поближе познакомитесь?..
Я невольно усмехнулся.
-- Мы и так уже с ней очень близки. -- Горячая кровь залило мое лицо, и я, досадуя на себя за свое смущение, нетерпеливо добавил: -- незачем откладывать!..
Отец отвернулся и смущенно проговорил:
-- Подумай ты хорошенько... Я тебя не принуждаю...
Его согнутые плечи и вся как-то поджавшаяся фигура имели чрезвычайно сконфуженный вид. Мне стало жаль его и я твердо произнес:
-- Я уже решил. И делаю это по своей доброй воле.
Тут старик вдруг бросился ко мне, обнял меня и поцеловал. В его глазах стояли слезы. Он сказал растроганным голосом:
-- Ну, вот... Поздравляю... Будь счастлив, мой дорогой мальчик!..
Я вырвался из его рук и убежал к себе наверх.