* * *
Мы с Ириной почти не встречались, мы как будто условились, вошли в молчаливое соглашение избегать друг друга. Когда случалось, что мы одновременно блуждали по парку -- мы делали вид, что не замечаем один другого и уходили в разные концы парка или торопились скрыться каждый в свои угол. Если мы сталкивались в комнатах -- Ирина смертельно бледнела и, вскинув на меня испуганные глаза, проходила мимо какой-то неровной шатающейся походкой, словно внезапно лишалась сил и готова была упасть в обморок. Меня же при встрече с ней охватывало такое острое чувство непоправимой беды, словно эта девушка олицетворяла собой мою злую беспощадную судьбу. И странно было то, что теперь, глядя на нее, я ни разу не испытал вновь того непреодолимого к ней влечения, какое помутило мой рассудок в ту звездную весеннюю ночь. Поистине, в этом овладевшем мной тогда безумии была рука судьбы, воля кого-то неведомого, бросившего меня к Ирине для какой-то своей неведомой мне цели. Ему нужно было, чтобы это случилось только раз, -- остальное же складывалось само собою.
Ирины почти совсем не было слышно. Она в доме жила, как тень, и вся она была налита каким-то тихим самоуглубленным молчанием, которое, казалось, исходило от ее глаз, рук, улыбки, всего ее хрупкого нежного существа и разливалось по всему дому, по всем комнатам; казалось, даже стены и мебель напитаны ее странным, немного жутким молчанием. Что она таила в себе от всех нас? О чем думала в эти дни и ночи, наполнявшие меня мучительным ожиданием рокового дня нашей свадьбы, в который, как мне представлялось, должен был навсегда закрыться передо мной мир со всей его красотой и окончиться жизнь со всеми ее радостями. Было ли и у нее это ожидание таким же мучительным и представлялся ли и ей этот день концом ее юного существования?
Я видел иногда, как она бродила по большим залам нижнего этажа, всегда сумрачным, благодаря спущенным от солнечного зноя широким маркизам; в зеленом полусумраке зала в своем белом кисейном платье, она, действительно, походила на легкую прозрачную тень, призрак, беспокойно, в тоске блуждавший по дому, не находивший себе покоя и места. Ее большие широко раскрытые глаза смотрели неподвижно, как будто видели перед собой что-то ужасное, отчего их взор навсегда онемел в безграничном испуге. И все вокруг нее, когда она проходила по зале, казалось тоже немело в таком же испуге и смотрело ей вслед таким же неподвижным бездонным взглядом. Ах, эта тишина девушки и это молчание комнат сводили меня с ума! Я сидел у себя наверху и слышал это молчание и эту тишину, ощущал их всем своим существом; они как будто просачивались ко мне из нижнего этажа сквозь стены и потолок, и обволакивали меня густой липкой паутиной, которой никаким усилием нельзя было разорвать. Я пробовал разговаривать сам с собой, петь, передвигать с шумом мебель, но из-за этого молчания не слышал собственного голоса и шума передвигаемой мебели. Она там внизу молчит! Как это ясно было слышно -- что она там внизу молчит! После той ночи она мне ничего не сказала, ни одного слова, все затаила в себе, но что, что именно она затаила? О чем она молчала?
-- Вы что-то туго знакомитесь, -- сказал мне как-то отец, недовольно хмуря брови. -- Когда ни погляжу -- вы все врозь... Или дело не ладится?
Я ответил возможно спокойней:
-- Я вам уже сказал, что между нами дело уже слажено, а уж все остальное вас не касается...
Отец пожал плечами, но ничего не сказал. Но я видел, что он все еще мне не верит.
За два дня до обручения, ко мне наверх вдруг пришла Ирина. Она вошла так тихо, что я заметил ее только когда она подошла к моему столу. Она опустилась на стул и слабо, болезненно улыбнулась. Потом потупилась и тихо сказала:
-- Так нельзя... Когда мы с вами, -- ее щеки чуть порозовели и она прибавила совсем тихо: -- я не знаю, что вы за человек, и вы тоже не знаете меня. А мы скоро будем... мужем и женой...
-- Это вам сказал отец? -- спросил я, вспомнив недавний разговор с отцом.
Она кивнула головой.
-- Я и сама думала об этом, -- она слабо, болезненно улыбнулась. -- Вот и пришла ... Будем знакомиться...
Я закрыл книгу, которую читал до ее прихода, но не знал, что ей сказать. Она принесла с собою молчание и переполнила им всю мою комнату и опутала им меня самого. Я почувствовал себя скованным, каким-то пустым, в голове у меня не было ни единой мысли. Что-то тяжелое нависло надо мной и давило; я сидел, опустив голову, и только тихо постукивал пальцами по столу. Единственным ясным чувством моим в ту минуту было желание, чтобы она поскорей ушла.
Но Ирина не уходила. Она тоже сидела с опущенной головой и ждала и молчала. Мы молчали вместе и в то же время порознь, каждый о своем. Это было не то деятельное молчание, о котором говорит Метерлинк, которое сближает души, а какое-то иное мертвое безмолвие, разъединяющее молчащих непроходимой пропастью. Она задумалась и как будто забыла обо мне; раз подняла глаза и посмотрела на меня, но таким пустым, ничего не выражающим взглядом, каким смотрят только в пространство, мимо всего и всех.