* * *
Вечером, на обручении, присутствовал отец Ирины, Жилин -- длинный, худой старик, с треугольным лицом не то подьячего, не то пономаря, с манерами, изобличавшими его происхождение из купеческого или мещанского сословия. Казалось, он до сих пор не мог освоиться со своим богатством; временами, как будто забывая о нем, он явно раболепствовал перед отцом и всеми нами, и тогда чувствовалось, что он благоговеет перед нашим старинным, дворянским родом. А потом, точно вспомнив о своих миллионах, вдруг выпрямлялся и принимал надменную и даже презрительную позу, распространяя вокруг себя тупое, глупое чванство. Терялся он, вероятно, только из почтения к нашей родовитой фамилии, ради которой ему, по-видимому, и хотелось породниться с нами...
Весь вечер и он и все мы были в крайне тягостном и напряженном состоянии; казалось, мы собрались в нашей большой, немного мрачной, благодаря темным обоям, столовой для какого-то большого, тяжелого и печального разговора, и никто не решался заговорить первым и все делали вид, что собрались для веселья и что все обстоит благополучно. Между тем, стоило только взглянуть на Ирину, на ее мертвенно бледное лицо и усталые, как бы умирающие глаза, чтобы понять, как не вязалось понятие радости и веселья с обрядом нашего обручения. Вероятно, и я выглядел не лучше, потому что отец, улучив удобную минуту, шепнул мне, ободряюще хлопнув по плечу:
-- Будь веселей, мальчик! Ты делаешь, право же, недурную партию!.. Посмотришь, какая у тебя будет славная женка!..
Мы сидели с Ириной рядом, и я часто, искоса, взглядывал на нее, стараясь разобраться в своем отношении к ней. Она вызывала во мне жалость, смешанную с неприятным чувством какой-то неприязни, почти вражды. Каждый раз, когда она что-нибудь говорила -- ее шевелящиеся губы, звук ее голоса вызывали во мне нервную дрожь, желание закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не видеть и не слышать ее. С ее образом в моем представлении сливалась гибель моей молодой жизни, моей карьеры, всего, о чем только я мечтал в своем юном честолюбии и желании шумной, необычно яркой жизни... Когда, после короткого обряда обручения, мы должны были с ней поцеловаться -- мне стоило большого усилия наклониться к ней их коснуться губами ее губ. У меня было такое чувство, словно я коснулся чаши с смертельным ядом. Я поцеловал ее едва слышно, -- она же вовсе не ответила мне на поцелуй. Она только вздрогнула плечами, точно от страха или отвращения, и ее губы побледнели, как будто вовсе сбежали с лица...
Мой отец подвыпил и, казалось, повеселел или делал вид, что весел и доволен. Он потребовал, чтобы мы поцеловались еще раз "покрепче".
-- Конечно, -- сказал он, подмигивая старику Жилину: -- вам приятней целоваться наедине, чтобы никто не видел. Но дайте же нам, старикам, черт возьми, глядя на вас, вспомнить нашу молодость!..
Жилин сладенько захихикал, потом сделал строгое лицо и сердито сказал Ирине:
-- Не ломайся! Делай, что говорят!..
Ирина повернула ко мне лицо и ждала с полузакрытыми глазами; из-под ее ресниц тускло блестел сумрак непобедимой тоски и мучения. Мне захотелось поскорей избавить ее и себя от этой пытки, и я снова наклонился к ней, чтобы поцеловать ее.
Но в эту минуту в другом конце стола раздался звон бьющегося стекла, и все обратились в ту сторону, забыв о нас. Это Сеня уронил свой бокал. Он стоял бледный, смущенный, растерянно глядя вниз, на осколки бокала. Он казался чрезвычайно сконфуженным и вызвал смех у старика Жилина.
-- Ничего, Сеня, не робей, -- сказал отец с деланным смехом. -- Можешь разбить еще что-нибудь, это -- к счастью! И еще примета: даст Бог, и тебя скоро женим!..
От слов отца Сеня, казалось, пришел еще в большее замешательство, как-то неопределенно махнул рукой и вдруг, шумно отодвинув стул, быстрыми шагами пошел к двери, низко опустив голову...
-- Смутился мальчик! -- сказал отец, сам немало смущенный. -- Он у меня -- совсем красная девица!..
Скоро и Ирина ушла к себе, сославшись на усталость и головную боль, а за ней и мать. Только отец и старик Жилин остались в столовой, продолжая пить, уговорив и меня присоединиться к ним. Я остался. Меня душила тоска, и я думал вином заглушить ее. Я напился до полной потери сил; но по-прежнему во мне было ясно сознание моей гибели, и с этим ничего нельзя было сделать. Помню, на рассвете я плакал, и отец сам отвел меня наверх. Уходя, он сказал:
-- Эх ты, баба! Пить совсем не умеешь!..
* * *
На другой день после обручения ко мне вдруг ворвался Сеня -- я еще спал тяжелым сном винного угара -- разбудил меня и стоя надо мной, наклонившись ко мне своим диким, сумасшедшим лицом, резко проговорил: