Мериптах тряхнул головой, отгоняя наплыв сладкого сна, опять неизвестно откуда явившегося, и протиснулся в кирпичную щель, что вела во внутренний двор.
Вот он, амбар. Конус со скругленной вершиной. Испокон веку жители долины и дельты хранят в таких свои зерновые запасы. И вход отлично виден. Надо поскорее нырнуть туда. Мериптах верил, что если сделать это, выполнить отцовское повеление, то жизнь сама собою вернется в точку, из которой может продолжиться безопасное движение. О том, что его мгновенно найдут, не думал, это не казалось важным. Важно было вести себя как положено.
Вход в амбар, как принято, плотно забирал кусок полотняной материи, обмазанный особым составом из известковой крошки и прогорклого жира – лучшая защита от змей и грызунов. Осторожно отодрав ткань, Мериптах почувствовал, что в лицо ему дохнуло влагой и тайной. Он прислушался, надеясь разобрать звуки, которым положено было бы уже доноситься из отцовского дома. Но ничего не услышал. Клинок, вошедший в сердце здешнего правителя, еще не исторг вопля из здешнего народа. Не слышна была и ругань спешенных азиатов, спешащих к нему сквозь царапающую толщу безучастной мемфисской глины.
Мериптах встал на четвереньки и осторожно забрел в темноту. Некоторое время стоял так, прислушиваясь. У него сразу появилось ощущение, что он здесь не один. Но кто тут еще мог быть, наглухо запечатанный? И почему от него не исходит ни звука, ни понятного запаха?
– Эй, кто ты?! Ты меня боишься или мне бояться тебя? Я пришел сюда по приказу отца, я уйду, когда будет можно, и это будет скоро.
Мериптах почему-то был уверен, что ему лучше не двигаться, пока он не договорится с местным жителем или призраком. Только стоять на четвереньках было неудобно, ныла спина, мелкие камешки начинали разъедать колени. Мериптах решил сесть в привычную позу, в которой египетский мальчик проводит едва ли не половину жизни: учится, молится и ест. Он выпрямился и переставил руки. Что-то длинное, теплое, животное оказалось под правой ладонью, он услышал густое шипение и ощутил колкий удар в предплечье.
В том месте, где от главного речного тела Хапи отходили широкие русла Львиного канала и канала Двух Рыб, располагался небольшой остров, занятый разреженной рощей финиковых пальм. Рядом с ним на недвижном водном зеркале, обрисованный пламенем теплого заката, лежал гигантский полумесяц ладьи Амона. Нос и корма задраны к небу, как два восклицания. В центре палубы растет толстая мачта с двумя длинными голыми реями. Два рулевых весла, расположенных по бокам, ближе к корме, напряженно уперлись в воду: не корабль, а громадная, золоченая саранча.
Рядом с главным вместилищем славы Амона на здешних водах располагались суда помельче. Верховная ладья никогда не утруждает себя заботами по собственной транспортировке. Ей потребны минимум три весельных буксира.
Роща была наполнена замедленной вечерней жизнью, мелькали белоснежные длинные набедренники младших жрецов, сновали собаки и скудно, серо одетые гребные работники. Звуки многолюдного становища далеко разбредались по гладким водным тропинкам, волнуя окрестную живность.
На носу главной ладьи исходила упоительными дымами главная походная кухня верховного жреца Аменемхета, возможностям которой могла бы позавидовать иная дворцовая. Птичьи перья, как теплый снег, сыпались с борта, щекоча ноздри трех неподвижных крокодилов, вожделенно застывших под кожей воды.
Под нижней реей располагалась большая беседка, похожая на те, что ставят в богатом саду. Внутри полукругом стояли массивные кресла, тщательно изъеденные золоченой резьбою. На посеребренных угловых столбах висели тяжкие венки еще влажных речных цветов. Одну из полотняных стен беседки занимало золотое изображение крылатого солнечного диска. Когда настоящее небесное светило опустится за вершину пальмового холма, палаточное солнце станет его заместителем в этом мире.