Последним пожаловал посланец Аргантония – этого жалкого тартесского царька.
Толстый расфуфыренный вельможа с выкрашенной по древней моде в синий цвет бородой, он все рассыпался в извинениях, благодарил за спасение любимого племянника государя. И даже заявил, что помнит Орландину, когда та поднималась на стены. Под конец от имени Аргантония подарил шкатулку с драгоценностями да еще триста золотых солидов (четыреста пятьдесят имперских ауреусов!) в качестве компенсации за незаконный призыв в тартесское ополчение.
Весь разговор Орландина лишь презрительно кивала, вглядываясь в лицо гостя.
«Не знаю, пузанчик, видел ли ты меня, а вот тебя я точно видела…»
Она хорошо помнила, как Аргантоний со свитой частенько появлялся ввиду стен Тартесса (благоразумно не приближаясь на полет стрелы) и важно сидел на переносном троне, созерцая осажденный город. Не иначе надеялся, что от одного его вида жители откроют ворота. Этот синебородый был в числе вельмож, окружавших узурпатора.
А еще в ее памяти сохранилась картина, когда почтенный Эргион Ушбар (так звали толстяка), возглавлявший посольство Тартесса в Дельфах, требовал от жрецов заключить их с сестрой под стражу и выдать юного царя‑беглеца Кара (между прочим, своего воспитанника) на суд Аргантония.
Солиды она отдала во «вдовью казну» легиона. Туда же думала пожертвовать и украшения, да муж как увидал их, прямо ахнул – среди этих побрякушек, оказывается, были и штучки древней тартесской работы, созданные по образцам времен Атлантиды.
Чуть не на коленях уговорил жену оставить цацки, и при каждом удобном случае заставлял цеплять на себя.
Хорошо хоть не требовал носить ритуальное кольцо для носа жриц тамошней богини… как ее там? Ладно, неважно.
Но все остальное – святое дело.
Словно гордость мужчины не в жене, а в том, что на ней надето! Право слово, как будто не поэт, а торгаш.
Вот на вчерашней вечеринке у Публия Трималхиона, уже месяц праздновавшего удачное избавление от уголовной ответственности за измену престолу (по слухам, стоившее банкиру чуть ли не половины его немаленького состояния), она сидела в шелковой тунике и в дурацком тартесском ожерелье, напоминающем золотой ошейник, слушала разговоры гостей про цены на вино и оливковое масло да комплименты мужчин с сально блестящими глазками. Для вида, правда, говорили – какие прекрасные стихи пишет ее муж и как они гордятся, что столь замечательный служитель муз живет в их городе.
Да, вот еще проблема – Стир. Вернее, его стихи.
Писал бы эти… элегии или гекзаметры. Ну, на худой конец – песни про пиратов и веселых девиц.
Так нет же – пробило вдруг ее муженька на сатиры с политическим подтекстом.
Взбрела ему в голову чушь несусветная. Дескать, нелады у них в державе. Оттого вся история с Арторием и Мерланиусом и стала возможной.
Писал он, конечно, без оскорбления величества и покушения на отеческих богов – в этом смысле жители аллеманских провинций выдрессированы как следует. Чувство самосохранения им еще Атаульф Клавдий Безумный привил.
Но вот все остальное…
Вот на вчерашнем пиру он, встав на стол, хотя вроде и выпил мало, прочел очередные стишки:
Дальше Орландина не помнила – тем более собравшиеся дружно зааплодировали, наперебой восхваляя творца и при этом многозначительно ухмыляясь.
Еще бы – в Сераписе каждый третий патриций и по сию пору не против, чтобы Арторий сел на александрийский трон.
В общем, с пира она ушла злая, да еще и чуть не разругавшись со Старом.
К тому ж девушку жутко злило, что весь вечер на ее законного мужа пялилась, подмигивая, эта похотливая купчиха Диана Винценгеторикс, вызывая труднопреодолимое желание запустить в нее блюдом или тарелкой.
Да у них в Солдатской слободке начни кто‑то столь нагло делать намеки чужому мужу – выдрали бы все патлы! А тут нельзя – высшее общество!
И хотя ночью Стир попытался возместить ей испорченное настроение, но между любовными ласками бывшая амазонка некстати подумала, что свою немалую сноровку в ублажении прекрасного пола супруг наверняка приобрел в постели всяких распутных патрицианок да артисток, падких до смазливых певцов.
Да, еще немного, и она таки выскажет Стиру, что, видать, кое‑что ослиное у него осталось – мозги.
Вот, между прочим, ушел с утра и даже не предупредил. Опять небось заявится ближе к ночи и скажет, что просто будить не хотел!
От невеселых размышлений Орландину отвлек шум за стеной.