— Добро, Кондрат Булавин, — сказал Гордеенко. — Рада станет думу думать.
— Зараз идти с Булавиным немочно, — сказал лиментарь, — понеже наша легковая станица зараз на Москве.
Это заявленье поуспокоило раду, вернуло её к спокойному рассуждению, и Булавин понял, что до тех пор, пока не вернутся запорожцы с войсковым жалованьем и припасами из Москвы, ответа не будет.
— Живи, Булава, в Кодаке, я дам знать! — сказал Гордеенко.
Булавина с Окунем и Стенькой перевезли на пароме. Служивые люди стояли у самой воды и ждали, пока Стенька отсыпал им медяки.
— Едем в Кодак! — буркнул Булавин.
Вокруг Сечи на этот раз высыпало много народу, всё больше торговцы из украйных городов и заморские, жившие за стенами Сечи, обиравшие щедрое казацкое воинство.
4
Дьяк Малороссийского приказа Иван Волков стоял перед столом Шафирова. Шафиров заметно осунулся. Не было в нём той уверенности, что светилась в дни радостного известия о поражении Булавина, слишком рано праздновали победу в Москве, и теперь каждый день приходили тревожные вести о том, что страшный затаённый пожар на Дону набирает силу, незримо ширится, готовый разразиться опустошительным пламенем. День ото дня всё тревожнее вести с Дона — как тут не осунуться? Ему, дьяку Волкову, и то хватает хлопот, а уж Шафирову…
— Никак немочно отписать такое на Запороги, Пётр Павлович, понеже казаки запорожские испокон воровством поверстаны, не станут они приступать к Булавину.
— Да у них ли он, Булавин-то? Мне вон по вся дни грамоты идут: Булавин пойман! Булавин пойман! А на деле то один вор, то другой Булавиным пролыгается, вот и поймай.
— В Сечи Булавин был. Два раза. Другой раз на раде слово держал, казаков к своему воровству приворачивал.
— И чего?
— А того, Пётр Павлович, что ныне у них скинут старый кошевой, ныне выкрикнут Гордеенко…
— Этот старый вор?
— В том-то и поруха… Тимошка Финенко, как его скинули, отписал нам в приказ не по злобе — по совести, что-де токмо куренные атаманы к вору Булавину не склонны, а другие, слышно, в рот ему глядят.
— Где он ныне?
— В Кодаке сидит. Будто бы тайные послы к нему денно и нощно рыщут с Дону и других запольных рек.
— Взять его за караул!
— Вели, как взять? Запорожцы не отдадут — не повелось.
— Немедля отпиши Ивану Степанычу! Немедля!
— Отчается ли Мазепа?.. — усомнился Волков.
— Отчается!
Волков упрямо переступил с ноги на ногу, качнул головой, как если бы сказал при этом: «Не знаю, отчается ли…», а вслух произнёс:
— Моё дело сторона, токмо сдумалось мне, будто тёмен Мазепа. Идут на него тяжёлые наветы, будто сношенья иметь изволит тайные с польским королём нынешним, да и… душой зело нечист. Эвона чего выкинул: дочку Кочубееву, коя крестницей ему доводится, в жёны без венца взял, видать, златом приманил, ведь пятьдесят тысяч рублёв собирает на себя ежегодь! А девка-та во внучки годится ему.
— То делу не помеха! Отпиши ему, что-де ныне вор и богоотступник Кондрашка Булавин живёт в Кодаке, а мы-де тайно уведомлены о замыслах его воровских. Отпиши ему по рассуждению, дабы он того вора Булавина поймал, добро сковал и прислал за крепким караулом к Москве. Кои же казаки к бунту приворочены и вкупе с другими ворами являлись или идти на Дон сбираются, тем бы он чинил наказание по войсковым правам.
Волков с облегчением вышел от Шафирова на двор — не нравился ему этот выскочка, да чего поделаешь, коли они с царём Петром в один день именины справляют, напиваются у немцев до поросячьего визгу…
Подьячий Волкова втихую завязался с приказными в карты и прозевал хозяина. Волков вернулся назад, заглянул в душную клетину канцелярии, зыкнул:
— Михайло! А Михайло!
Подьячий Второв зажал медяки в кулак, выскочил вперёд:
— Чего велишь, батюшко?
— Пойдём скорей в свой приказ, чернильное ты рыло! Надобно грамоту писать Мазепе!
— Не успеть ныне: солнышко-то уж за полдень перевалило!
— Надобно скороспешно отписать, понеже великой важности та грамота!
— Важности ейной я не перечу, токмо не успеть ныне, Да и почто торопить судьбу? Вот завтра, наутрее, прискребём в приказ, да и почнём ту грамоту писать, окстясь, — гнусил за спиной Волкова подьячий.