— А ещё, гутарили казаки, что надобно тебе отсюда подыматься. Место есть на реке Вороновке…
— Я знаю место, Семён! Погоди чуток, вот только чуть пригреет — и пойдём!
А Соколов внушал Окуню:
— Ты, Вокунь, не лезь в середину. Грамоту починают с краю — с азбуки! Вот: аз, буки, веди…
Драный не выдержал, шагнул к полсти, отвёл её.
— Исполать тебе, премудрый! — прищурил он татарские глазищи. — Где-то я тебя видел… А, ладно! Давай потягаемся в азбуке!
— Ты, Драной, навроде турских слов больше знать должон, нежели русских!
— Дал бы я те, Вокунь, промеж ушей, да боюсь, спотыкаться станешь, а что до турских слов, то я не зову сыр-брынзу пьянырью, кувшин — купом, а бобы — баклами, а я всё по-русски зову, да и сам православных кровей, а кто у меня сродники были — то дело не моё, да то и не ведомо. Вот у тебя — кто? Мать или отец ослом был? А!
— Сам ты осёл! — зыкнул Окунь, предупредительно подавшись по стене печи в сторону от Драного.
— Я не осёл. Я грамоту знаю лучше всех вас! Ну, премудрый, давай азбуку!
— Бери.
— Не то! Гутарь мне любую букву, а я тебе разверну её.
— Сам гутарь и сам разворачивай!
— Ишь ты каков! — хитро прищурился Драный. Добро! Слухайте мою азбуку! Перва буква — Аз.
Аз — аз есьм наг и бос, голоден и холоден и всем недостаточен, брюхо тощо, и поисть нечего. Смешно? Дальше пойдём!
Буки — буки, дайте мне деньги в руки, я сам распоряжусь и за водочкой отпущусь.
Веди — ведаю, что у некого человека есть много всего, да у меня-то нет ничего.
Глагол — глаголил человек — денег обещал, да обманул.
Добро — добро бы он сотворил, когда бы слову не изменил.
Есть — есть у некого боярина в гаманке денег много, да беда: не ведаю, как залезть. Ну как, Вокунь?
Окунь держал семь загнутых пальцев.
— Семь букв и я ведаю, а ты вот дальше гутарь.
— Слухайте дальше!
Люди — люди, вижу, богато живут, а голым ничего не дают.
— Микита Голой и сам возьмет! Он долг-то тебе вернул? — встрял Окунь.
— Не твоего ума дело! А за Микитой не пропадет, понеже он не мирской человек, а казак! Рябой больше должен — тоже отдаст!
— Я слыхал, что Голый Рябого пригрел у себя, будто ныне ходят они по Придонью, казаков приворачивают к нашему делу, — заметил Соколов.
— Ты, Соколов, тут сидишь, а многое ведаешь, — посмотрел на него Драный. — Тут не азбука: не каждую букву выговаривать надобно… Ну, слухай, Вокунь, дальше!
Зело — зело я живу хорошо и славно и во всем поправно: пообедать нечего, а повечерять — и не спрашивай!
— Дале Рцы идут! — подсказал Окунь.
— Пусть Рцы!
Рцы — рцы мне, друже мой, как впредь станем проживати и от кого денег добывати, коль на море ходу нет?
Твердо — твердо слово русака, а не исполнит — в нос кулака!
— Ты не к ряду азбуку строишь, — заметил Соколов.
— Не к ряду, да складно — и то ладно! Дале я ставлю Фому:
Фома-поп да дьяк Федот живут хорошо: женщин кают бесплатно, а казака да мужика и за деньги не хотят.
Щёголь — щёголи да щеголихи платьями щеголяют а брюхо тоще.
Пси — пси едят кости, кошки — мышей, а ленивые жёны только копят вшей!
Булавина кольнуло упоминание о жёнах. Анна была у него чистюля и у печки сноровиста, всего, бывало, настряпает. Занесет, случалось, ясырка какое-нибудь новое блюдо заморское в чей-либо курень — Анна уж там. Всё распробует, расспросит, а домой придёт — сама сделает… Где-то теперь они с сыном?
— Ты опять опустил букву — Ю! — послышался за полстью голос Соколова.
— С чего ты взял, что опустил? Я её на конец припас! — Драный выдержал паузу и каким-то иным голосом, не побаской, а неожиданно серьёзно сказал:
— Юда — Юда Христа продал за деньги, а мы братию — за так!
Тихо стало в курене. Кто-то среди неловкого молчанья заскрёб кресалом, стал прикуривать. Булавина тоже задела эта тишина, в ней вроде висело что-то нехорошее.
— Вокунь! — позвал он устало. — Выдь к лошадям на час, задай сена!
Немного погодя вышел и он на волю. Караульный казак сидел на охапке сена у самых дверей. Его тяжёлый бараний тулуп бугрился в сумерках.
— Не спишь? — спросил Булавин.
— Не сплю, атаман, — послышался голос пушкаря Дыбы. Он выходил Ременникова, переправил его к родне под Пристанский городок, а сам отыскал Булавина.
— Не слышно — из Сечи никто не прискакивал?
— Никто будто не прискакивал, атаман.
Над Кодаком улеглись метели. Всё чаще и чаще выстаивались ясные ночи, звёздные, ядрёные, с хрусткой зернью февральского снега. В этот поздний час на преисподне-чёрном небосклоне, в тяжёлой стороне Бела города, заваливался ковш Медведицы, и Булавину второй раз за этот вечер вспомнились Анна с сыном. Там они — по последним слухам — в Белом городе за караулом сидят, ни в чём не повинные, и этот ковш наклонился над ними, будто собрался напоить их…