Солеварни разгорались медленно, но основательно. Пожар, набирая силу в утробе построек, вырвался наружу тугим багровым парусом. Теперь и целому Изюмскому полку уже ничего невозможно было сделать. За треском сухого дерева было слышно издали, как яростно клокотало пламя, будто и впрямь билось на ветру красное полотнище чудовищной величины.
Булавин и Рябой скатились в балку, пробежали по её дну, потом перешли русло пересохшего за лето ручья, но всё ещё слышали огненный разгул. Вскоре донеслись крики — ждали их! — конский топот в сторону Изюмского полка, стоявшего этой ночью совсем близко, под Тором. Через некоторое время снова послышались крики и топот не одной сотни лошадей. Это люди Шидловского, разбуженные караулом, поскакали на пожар.
— На Бахмут бы не кинулись с налёту, — впервые за эту ночь обеспокоился Булавин.
— Где им Бахмут! За недосугом пожаровым до полдня тут прокрутятся.
Когда затих топот лошадей, а издали послышались приглушённые крики с пожара, Булавин и Рябой сделали круг и вышли к Большому ручью, верстах в пяти от булавинского покоса. Здесь, под самым перелеском они наткнулись на стога сена, выложенные Изюмским полком. Тут можно было передохнуть. Рябой натаскал сена, завалился на спину и с наслаждением вытащил трубку. Булавин смотрел, с каким священнодействием набивает этот взгальной казак свою трубку табаком, как любовно прикуривает и затем сосёт дым. Раздёрганный зипун, запачканные сажей и землёй шаровары Рябого, порванная рубаха и протёртая трухменка на голове — всё лишь выпячивало драгоценную саблю с серебряным эфесом, хороший пистолет за синим кушаком.
— Где ты навадился этому? — кивнул Булавин на трубку.
— Курить-то? Запорожцы научили, ещё в позапрошлом годе Костя Гордеенко присоветовал. Говорил: брехня-де, что на том свете за табак гореть станешь! Табака-де боятся и черти и ангелы! Доброй казак Костка.
Сейчас, когда во всю ширь небосклона заалел восток, хорошо стало видно вокруг. Глубже проступили дали со стороны степи. Яснее обозначились стволы деревьев в перелеске. Туман скатился в русло Большого ручья. На небе померкли звёзды, высоко поднялся и поблёк месяц, а там, на солеварнях, всё ещё разливалась огненная заря. Оттуда подымался чёрный дым — дошёл огонь до крытых камышом и бурьяном, прижатых дёрном земляных крыш на навесах.
— Хороша смута! Мы их ещё не в такой взварке пребывать заставим! — посмеивался Рябой и кашлял остервенело, давясь непривычным дымом. — Мы ещё ныне и сено огнём изведём, вот тогда и поглядим, как они станут тут зимовать? Все уберутся к Воронежу, а станут оттуда шкодить — на Москву сгоним!
Он повернулся к Булавину, надеясь найти поддержку своим словам. Атаман покосился на казака и промолчал.
— Не худо бы нашим саблям казацким поискать их голов! — снова разгорался Рябой, постукивая ножнами сабли по обшарпанному носку сапога.
Булавин и эти слова оставил без ответа. Сейчас говорить с Рябым было трудно: пожар лишь малую толику гнева снял с его души, не утолив жажду мести.
— Надобно до восхода к лошадям добраться, — как можно спокойнее сказал Булавин.
— К лошадям?
— Да. А не то солнышко туман съест — вся степь отворится изюмскому глазу.
Он поднялся, коренастый, тяжёлый. Перетянул кушак, поправил пистолет, сверкнувший рукоятью в камнях, поддёрнул ремень сабли. За атаманом поднялся Рябой. Попыхтел трубкой, убрал её в сапог и вынул кресало.
— Давай, атаман, и стога пустим к небу. Предадим огню лошадиный корм, пусть знают нашу братску любовь! Чего насупился? Стога спалить — наша месть за солеварни, а ещё… — Он понизил голос и глухо добавил, выдерживая взгляд Булавина, — за всякие их скверны!
— Нет, Ивашка! — Булавин решительно накрыл своей широкой ладонью кулак Рябого с кресалом.
— Ты изюмского добра жалкуешь?
— Не добра… Пожаром от нынешней напасти боярской не отгородишься. — Он поправил трухменку, повернулся и бросил через плечо: — Да и лошадя тут не виноваты.
Он пошёл лощиной вперёд. Шагов через сотню незаметно оглянулся и зашагал спокойней.
Рябой, набычась, медленно шагал следом и яростно рубил невесомые макушки усохшего ковыля.
6
Кража сена окончательно убедила Булавина в том, что надо отправить семью в Трёхизбянскую, в старый отцовский курень, где ныне жил брат Иван. Для переезда хватит двух-трёх подвод. Скотину стоит порешить, кроме лошади и тёлки, поскольку у Ивана водилось хозяйство. «Проживут пока без меня», — окончательно решил Булавин, нахлёстывая лошадь.