— Эй, Некрасов! У порога посажу! За кривой стол! Шевелись! Полковнички, в турку вашу мать! Не паситесь атаманова куреня: в ём Долгорукого нету.
Булавина придержал у майдана Семён Драный — другое место в этот вечер трудно будет найти. Остановились и говорили о делах под Тором и Маяком. Прикидывали силы, возможные хитрости Шидловского, двигавшегося в урочище Вершины Айдарские. Решено было, что Булавин отдаёт половину своего небольшого войска в Черкасске Драному. Не было другого выхода.
— А как Азов? — обеспокоился Драный. Попробуем взять другой половиной, — угрюмо, со вздохом ответил Булавин. — Нам выдюжить надоть месяц-другой. Некрасов подымет Волгу. А возьмём Азов — все за нас подымутся! Азов — бельмо на глазу. Не все еще борзо тянутся ко мне, понеже чуют, что мы середь Азову и Воронежа, ровно кабыть середь двух дубин — не больно-то охота идтить к нам. А вот возьму Азов с Троецким, тогда и вольней будет. Волга, Дон, Терки — все пойдут ко мне силой великой, не такой, как сейчас. Запороги…
— Я непрестанно пишу в Запороги. Полторы тыщи прибыло оттуда. Ещё придут! — вставил Драный.
— Там Костка Гордеенко хвостом завертел, анчуткин рог! А вот вдарим по Долгорукому да возьмём Азов — все к нам повалят! Нам только месяц… Чего там такое?
В проулке к куреню Зернщикова, на другой стороне майдана, завязалась нехорошая драка — не пьяная, залихватская, в которой бьются, не зная зачем, а угрюмая, трезвая и потому немногословная. Булавин с Драным навалились на кучу казаков из сумрака. Раскидали тех, что были сверху. Подняли человека — липкую кровью рванину.
— Дыба? — узнал Булавин.
— Я, атаман… — ответил бахмутский пушкарь, прискакавший в Черкасск с полусотней Драного.
— За что его? — голос Булавина околючился. — Соколов, и ты, мой есаул новый, тут? За что, спрашиваю?
Человек шесть шаркнули в сторону, кое-кто — за Соколова, багровели из-за его спины разгорячёнными лицами. «Домовитые», — определил Булавин.
Дыба отдувался, сплевывал кровь, нетвёрдо переступая по земле разбитыми чириками. В траве похрустывали черепки.
— За что тронули моего казака? — вступился Драный.
— Он побрал в моей напогребнице рыбу и клыку вина! — выступил хозяин куреня, во дворе которого они и стояли.
— Ах, клыку вина! — Драный откинулся назад и выхватил саблю. — Зарррублю, пёс старожилой! Ты казацку кровь проливать за вонючую клыку вина? Ты!..
— Стой! — Булавин поймал руку Драного. — Стойтя все! — сгремел он на схватившихся за сабли старожилых черкассцев.
Замерли. Слышно было, как бешено дышат.
— Поди ко меня! Ты кто такой?
Домовитый подошёл, посверкивая расшитым кафтаном. Вблизи вырисовалось тёмнобородое лицо, нос турецкого выгиба.
— Старожилой казак Митрофан Федосеев я.
— Вот чего, Митрофан Федосеев, тащи немедля другую клыку вина. Скоро велю!
Митрофан согнулся и побежал к погребу. Принёс клыку вина.
— Дыба! Умывайся! А ты лей ему на руки! Федосеев! Ну!
Федосеев выдернул из длинного горла кувшина тряпицу, стал поливать. Заплескалось вино, заплюхало на молодую траву через ладони Дыбы, кровянилось на лице и стекало лиловой струёй. В полумраке посвечивали кривые белозубые улыбки старожилых. Вокруг натянулось суровое молчание.
— А ты, Соколов, почто не в моём курене? Веди туда Дыбу и пои его сегодня, раз не уберёг казака сей день! Живо!
Соколов послушно пошёл к атаманскому куреню, качнув Дыбе головой — пошли, мол, раз приказано. В походке его Булавин отметил какую-то нерадивую приволочь, будто ему не хотелось расставаться с этим заулком, с этими старожилыми казаками. Подумалось — и нехороший холодок окатил распалённую душу.
— Смотри, хорошо пои казака! — крикнул он вслед Соколову и тронул Драного за локоть. — Пошли.
— Казака-а! — послышалось позади. — А мы хто — хрестьянишки, что ли?
«Вот оно, братство во Христе!» — лишь скрипнул зубами Булавин.
Вечером за праздничным столом на него не раз накатывала тоска. За шумом пития, за разговорами, за песенным разноголосьем не каждый замечал это, а кто и замечал не понимал, почему так мрачен войсковой атаман. Ему ли быть сегодня угрюмым?
Драный, казалось, всё понимал. Он сочувственно посматривал на Булавина своими угольно-чёрными, турецкими глазищами. Ими он высмотрел также, как Соколов гнул голову вниз, сидя у порога за низким «кривым» столом, отворачивался от Дыбы и не вступал ни с кем в беседу. Что-то загадочно-нехорошее — показалось Драному — пылало в розоватых ушах этого человека, нового, второго есаула при войсковом атамане. Вот сидит он, Соколов, приближённый к новоизбранной старшине Войска Донского, а что там таится в его душе?