Семён Драный остановился лагерем под Тором. В свои походный шатёр он созвал полковников — Сергея Беспалого, Тихона Белогородца, Тараса Бахмутского, лихого вояку попа Алексея, на Бахмут бежавшего из Азова. Запорожский атаман Тихон Кардиака пришёл со своими куренными атаманами. После всех пришли Никита Голый и сын Драного Михаил, лицом весь в отца — такой же тёмный. Разговор был коротким. Решили, пока не подошли крупные силы Шидловского, завладеть Тором, наполниться оружием и хлебом.
Голый послал Михаила Драного с сотней казаков под стены Тора и велел ему читать людям прелестное письмо, дабы осаждённые отворили ворота и сдались без крови. Так сдавался не один город, не одна станица, но тут командир гарнизона, сотник Берендеевский, решил сесть в осаду, зная, что на помощь идут Шидловский с Кропотовым и Гульцем. По сыну Драного, по его сотне, ударили из пушек и мелкого ружья. Всё же Михаилу Драному удалось прочесть вышедшим из города людям прелестное письмо, но ворота так и не отворили. Тогда Драный приказал зажечь посад и силами своего отряда осадил Тор. Все ждали, что огонь выгонит защитников в беспорядке, но неожиданно ветер изменил направленье, и жар с дымом оттеснили осаждавших. Под вечер Драный заметил на шляхе бесконечную вереницу войск, идущих с севера. Михаил Драный поскакал в стан к отцу и через полчаса принёс приказ отходить.
Теперь Семён Драный знал, что будет нелёгкий бой. Лазутчики ещё накануне донесли, что к войску Шидловского подошли три полка Кропотова с двумя драгунскими, солдатский полк Гульца и пятьсот верных правительству казаков. Драный отвёл свои полки к Северному Донцу и остановился там в урочище Кривая Лука, за четыре версты от Тора. Наутро ждали боя.
18
Впервые в жизни Окунь рыл окоп. Заставили. «Солдатские выдумки», — шипел Окунь, но напрасно жаловался: по его росту хватило ямки в полчеренка лопаты. Радости всё равно не было: под Тором он гарцевал в сотне атаманского сына Ивана, и со стен городка подбили его лошадь ружейным боем, а кто тебе отдаст свою, да ещё перед столь страшным сраженьем? Никто.
Рядом с Окунем прикапывали пушку, большую, тяжёлую, темневшую опалённым жерлом. Пушкарь Дыба отнял окоп Окуня под заряды, и казак пошёл выбирать новое место, подальше от пушки. В низинах уже заводились сумерки, но на вершине бугра, где укреплялось войско Драного, было ещё светло. Всюду копошились казаки, недовольные кротовой работой. Окунь вышел на самый гребень бугра и огляделся. Слева и справа, обогнув бугор, протекал далеко за спиной Северный Донец, там, у самого берега, а также справа и слева, под лесом, стояли табуны и расположился обоз. Здесь, на узком пространстве — в полтораста саженей, — занятом развалистым бугром, надо было держать оборону. Место было удобное: перед бугром — глубокая балка, и штурмующим придётся лезть через неё или продираться на флангах через лес. Позиция была много лучше той, что случилась на Айдаре, когда булавинцы отсиживались в шанцах. У реки уже зажигали костры. Несколько десятков дозорных пластунов осыпалось в балку и ушло в сторону Тора. Поставили караульных на той стороне балки. Наступили сумерки, и пока Окунь выкапывал себе новый окоп, стало совсем темно. Всюду разложили костры и теснились вокруг огня. Окунь вырыл окоп на самом краю откоса и пошёл искать знакомых. Ненужная сабля била ему по пяткам, ружьё было, как посох, в правой руке и торчало выше головы. У каждого костра — обрывки разговоров.
— Адам — прежний человек, свету начальник. С его всё пошло…
— …величеством та птица невелика — с русскую галку, а хвост — палкой. Как налетит та птица…
— Аще ли ту полынну воду смешать по шести золотников с питьём винным, некрепким — велеречив будет человек, у кого язычие отупеет, — послышался знакомый голос Ременникова. На днях он приехал из Бахмута, но вояка из него пока был никудышный, видать, бок ещё болел. Рядом с ним страшно темнел провалами ноздрей на месте срезанного носа Антип Русинов. Окунь мысленно ставил его рядом с племянницей, и от этого Алёна представлялась ему ещё красивей…