— Морей на свете много! — громко кричал у соседнего костра сухопарый казак в дорогом, как у Рябого, кафтане. Красный шлык то и дело дёргался на трухменке, когда казак рассказывал о дальных странах, где он побывал, уходя из турецкого плена. — Есть море Тихо, море Хвалынское, море Понтийское, море Червинное, море Черемное, море Ладожское, море Студёное, а есть Аравийское море, то зовётся Печаное. А есть ещё Окиян-море — морям мать.
— А ты зрел на то море? — спросил поп Алексей, не отрываясь от сабли, которую он точил куском камня.
— Как не зрел! Есть у того моря церковь святого Климентия, папы, стало быть, римского. Празднуют ему Филиппов пост. В тот день море расступится храм откроется, люди молиться идут. И вечернюю слушают, и заутреню поют, а как отпоют, и тот храм внове вода поищет и грешника с собой захватит. Потому то море морям мать…
У большого костра не унывал сам Семён Драный.
— …тут возьми и поспорь христианский князь с эллинским; чья-де вера крепче. Эллинец позвал философа, а наш позвал скомороха. Первый спрашивает эллинец. «Чего-де мниши: кура перва аль яйцо?» Скоморох плюнул тому на лысину, да как хлопнет по ней: «Чего мниши: от плеши щёлк аль от длани?»
Тут же сидел, сгорбившись, старый Лоскут. После стрельбы по иконе Окунь постоянно искал этой встречи, веря, что скоро откроется ему атаманский клад. Окунь присел рядом и, улучив момент, тихонько спросил:
— А где Гришка Банников?
— На Волгу ушёл, к Павлову-атаману, Царицын, слышно, брал. А чего тебе в нём? Поди, иное спросить желаешь? А? Знаю… — Лоскут промолчал, оглаживая серебряный эфес ладонью. — Ищи, казуня, тот клад там, где на острову растут три вербы али торчат три пня по семи аршин друг от друга…
— Атаман, факельщики! — крикнул кто-то с той стороны балки.
Все вскочили и увидели вдали, как двигались в темноте вереницы факелов со стороны Боровского к Тору.
К Шидловскому пришёл на помощь отряд Ушакова.
На рассвете Семён Драный сбил карты Шидловскому. Тысячи две всадников неожиданно вырвались из тумана и проскакали перед опешившими полками царёва бригадира. Направленье скачки шло от одной седловины изгиба Донца до другой. Всадники получили вслед около сотни беспорядочных выстрелов и скрылись в лесу, на левом краю своей обороны. Эта непонятная вылазка озадачила царёвых военачальников. Они готовились идти в наступленье, но после этой бешеной скачки булавинцев раздумывали об обороне. Шидловский ждал часа два, но булавинцы сидели без движенья. Он послал конную разведку, и пока та разбиралась в порядках обороны Драного, солнце не только поднялось над лесом, где у самой реки стоял обоз Драного, но и начинало припекать полки Шидловского, стоявшие на открытой местности. С вершины бугра было видно, как сам Шидловский мелькает в своей треуголке на белой лошади. От Тора шестёрки лошадей тянули что-то.
— Пушки! — послышался голос Шкворня.
— Вестимо! — отозвался солдат из отряда Голого. — Пушки да инфантерия вдарят. Конные тут не пойдут на балку. Инфантерия — та пойдёт…
Казаки с уваженьем слушали солдата — знает толк.
Между тем пушки были поставлены вблизи бугра, но полки всё не шли на приступ. Шидловский никак не мог прийти к единому решенью с Кропотовым. В поле вспыхнул белый шатёр — то царёвы начальники скрылись от солнца, советуясь о деле. Но вот на противоположной стороне балки появились крикуны и стали предлагать булавинцам сдаться без кровопролития. Вышел на край балки Семён Драный, прислонился спиной к жерлу заряженной пушки и закричал в ответ:
— Крови жалкуете? Тогда выдайте нам собаку Шидловского и казну войсковую — отпустим вас с миром!
Это нахальство заставило подойти к краю Кропотова.
— Сдавайся, рванина! Нас много!
— Всем места в балке хватит! Всех вас положим тут!
— Поплачешь, воровское рыло! — стал грозить Кропотов.
— Найдут наши сабли ваши скоблёные хари!
Тут выкарабкался из своей рытвины поп Алексей.
— Эй! Полковник! От сего дни твоя Марфа станет подолом слёзы носить прям из окошка в Оку!
Кропотов остолбенел. Схватил подзорную трубу с пояса, глянул в неё.
— Ерёмка?! Прохвост! Ах ты страдник поганый! Вот ты куда сбежал от меня! Повешу! — взбеленился Кропотов. — Крест на воровское пузо нацепил! Повешу!
Офицеры Кропотова и Шидловского сгрудились, рвали друг у друга подзорные трубы, всем надо было взглянуть на беглого крестьянина Кропотова — на Ерёмку, пролыгавшегося попом.
— Я те сей день покажу «повешу!» распронавертит твою в Марфу мать! — затрясся Еремей и такие слова направил на ту сторону балки, что даже Шкворень заржал.