Некрасов и Хохлач по выстрелам выскакали навстречу.
— Ну, как дела? — осадил лошадь Некрасов.
— Да ещё не родила!
— Тебя походный атаман вопрошает! — рявкнул Хохлач.
— А я ответствую: с Петрова дни твердит — через год родит!
— Поррубать твою в стремя мать! Говори толком! — уговорил?
— С твоих гроз, Хохлач, я велик взрос!
— Ну, полно вам! Вестимо, что где грозно, там и розно, — спокойно встрял Некрасов. — Говори, Гришка, чего там? Уговорил ли?
— Чего там языком молоть? На приступ надоть — уговорим!
Банников вытер широкое лицо трухменкой и направил лошадь прямо в реку Каланчу. Надо было выкупаться перед боем.
С Азовом, как начинало казаться Некрасову, можно было бы и подождать недельку-другую, пока подошли бы ещё силы, был у них об этом разговор с Булавиным. Можно было ещё покрутиться по степи от Азова до Троицкого и Таганьего Рогу, захватить все табуны, по-прежнему не пропускать ни съестные, ни зелейные запасы осаждённым, а потом плотнее осадить лагерем город. Однако так уж подошло, что ни повстанцы не хотели ждать больше, ни дела на севере не радовали. Надо идти на приступ.
Утром лагерь взбаламутили два казака, уцелевшие в Кривой Луке. На измученных лошадях они кинулись в воду и на плаву орали во весь лагерь о разгроме Семёна Драного. Хохлач встретил их на кромке берега. Стоял, сухопарый, угрюмый. Весть поразила и его.
— Почто врёте, пёсьи рыла? — глухо спросил он.
И тут же изрубил обоих.
После полудня атаманы повели булавинцев к Азову. Пехота и конница двигались со стороны Дона через лесные припасы близ Делового двора. Оттуда надо было пробраться в Плотничью и Матросскую слободы. Так и шли пока с опаской. Было всё спокойно, лишь слева, с простора залива, неторопливо двигались к гирлу Дона военные корабли.
— Турские? — спрашивали осаждавшие.
— Какие тебе турские? Царёвы!
Недобром повеяло на Некрасова от тех кораблей, да и всё обличье обстроившегося слободами Азова — уже не такого, каким он был, когда они брали его у турка, — внушало многим робость. Мощный размах стройки, слободы, завалы брёвен — чёрт ногу сломит, а тут ещё корабли с чёрными точками пушечных жерл. Но главное… Главное — Драный разбит. Некрасов верил в это, хоть и одобрил расправу Хохлача с крикунами перед боем. Иначе было нельзя…
— Скачут! Скачут сюда! — раздалось впереди.
Сыпучий косяк конницы вывалился из ворот города и пошёл намётом на пехотинцев Некрасова.
— Назад! Пали! Иван, держи своих! — кричал Некрасов Хохлачу, оберегая пока его конницу.
Конница Васильева вытянулась в узкую двухголовую ленту меж бревенчатыми завалами. По конникам били из ружей со штабелей леса. На ближних сталкивали сырые мачтовые сосны, и те лениво валились вниз, прыгали, ломали лошадям ноги.
— Бей боярское племя! Бегут! Бегу-ут, окаянные! К Азову, тиханушки-и!
Рано было идти на приступ. За отступившей конницей не успели, но главное, всё не было и не было никакого знака со стен Азова, что там свои начали дело. Хотя бы шум внутри, не говоря об открытых воротах. А вдруг?.. Некрасов все глаза проглядел, но вместо белого колпака на голове пушкаря он видел лишь белые перекрестья солдатских наплечных ремней.
— Выводи их, нехристей! За волю, тиханушки! — гремело всюду.
«Ничего, — думал Некрасов, — можно постоять с четверть часу, пока ворота не отворят, — невелика потеря, зато потом…»
Стройные залпы ударили со стен. Грянули пушки с Алексеевского раската, с Сергиева, с Петровского — от тех ворот, в которые метили булавинцы ворваться. Давненько не стаивали казаки под такой пальбой. Неловко это как-то: по тебе бьют, а ты и не ведаешь, какой сатана по тебе лупит! То ли дело в живой рубке средь степи-матушки! Там в рожу каждого видишь…
А Толстой науськал затинщиков славно: стрельба была плотной, ладной и такой частой, что не слышно было ружейной пальбы. От ядер не стало спасенья.
— В припасы! В припасы, браты! Отходитя в припасы!
Подобрали раненых, отошли в припасы. На целых три часа затеяли перестрелку, убыток от которой был только осаждавшим.
Но вот на стене показался пушкарь в белом колпаке. Вот он, миг! Все ждали. Двумя рукавами кинулись булавинцы к стенам, оставляя посередине дорогу для конницы Хохлача. Приостановились под усилившейся пальбой, глазели на ворота. Ворота не отворялись, хотя свой человек там. Это Пивоварова освободили из тюрьмы — всё, как надо: идёт там рубка, скоро отворят…