22
Сорок человек булавинцев ждали казни в Черкасске, но Некрасов ушёл из тюрьмы на Волгу. Там стоял Павлов, держал в своих руках Царицын. Где-то по Придонью ходил Никита Голый с Рябым — копили силу, громили царёвы полки, уводили большой обоз с ранеными, больными, с семьями… Восстание разгоралось вновь, но Булавина уже не было. Его мёртвое тело ночью того же числа тайно увезли в Азов и там четвертовали. Голову велено было заспиртовать: царь желал взглянуть…
По прямому ископыченному шляху на Азов пылила запряжённая парой телега, а в ней — три пленника: сын Семёна Драного Мишка и двое булавинского корня — брат Иван и сын Микитка. Лежали пленники поверх истолчённых сенных объедков, связанные по рукам и ногам. Позади, то приотставая, то проскакивая вперёд, верхами ехала охрана. Сам Зернщиков, выслуживаясь перед Толстым, повязал их, он вылавливал по Черкасску верных Булавину людей, он и этих отправил под большой охраной среди бела дня, дабы не было разбойного нападения из степи, со стороны развеянных. День выпал жаркий. Белёсое небо, будто выгоревшее от зноя, казалось необычайно низким, давило на душу безнадёжной, плашной плосковиной… В таком небе ни ворона, ни жаворонка — всё мертво и пусто в нём. Мертва и пуста пригоревшая вдоль шляха трава. Горько тянет полынью. Неподвижны в телеге пленники, прибитые арапниками, коварством Зернщикова, злочумием облавной судьбы.
— Судьба — она ить безглаза! — бубнил старый однорукий казак, видя, что офицер с охраной проскакали вперёд. Старик уже не первый год подрядился в ямщики на этом тракте — по уродству унизился казак, привык говорить сам с собой, поверяя думы степи. — Судьба-та, она и так могеть повернуть, а могеть и этак. И Зернщикову не уйти от судьбы, аки от божья суда. Покуда он шкуру спас, а душу лжой выдул. А что за казак без души? Это как навроде тулука без воды…
Микитке Булавину хотелось пить, но он смотрел на старших и молчал. Дядя его, избитый, лежал ничком, подвернув щёку. Руки его затекли — под верёвками лиловой синью. Мишка Драный пошевеливался. Порой приподымал голову и смотрел вперёд чёрными турецкими глазищами. Он тоже был связан, как овца.
Под самым Азовом на берегу реки Каланчи торчали два высоких кола. Когда подъехали ближе, то стало видно, что на колах прибиты руки и ноги человека, висевшего меж ними. Без головы. Без одежды.
— Кого-то четвертовали, — вскинулся Мишка Драный.
Микитка Булавин, всю дорогу страдавший от жажды, привязанный вокруг пояса к телеге, чуть повернулся и стал смотреть на необычное зрелище. Он увидел чьи-то большие голые ноги, прибитые гвоздями к кольям. Выше их торчали руки. На одной из них, на левой, указательный палец смотрел чуть в сторону.
— Воды-ы-ы! — заныл Микитка, пряча слёзы от приятеля, и в горле его вместе со слезами забилась полынная горечь степного ветра.
Он узнал отца.
23
Из Питербурха Пётр выехал прямо к армии. Его летний возок в сопровождении сотни драгун был тем мощным магнитом, к которому устремлялись и который находили в любой деревне, на любой дороге огромной российской равнины все важнейшие письма, шедшие со всех концов. В дороге же он получил известие о столкновении его армии, а точнее — одной лишь дивизии Репнина, со шведами.
— Ну-ка, как там пишет Меншиков? — спросил Пётр кабинет-секретаря Макарова.
— Пишет светлейший, что-де окромя уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало.
— Я зело благодарю бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько, а наипаче радуюсь, что всей его армии одна лишь треть — дивизия Репнина — так выдержала.
Петра всё же смущало то, что дивизия отошла, но розыск по этому делу он решил чинить позже.
Дорога повернула навстречу ветру — пылища повалила от охранной сотни.
— Эй! Скажи, пусть скачут за возком! — крикнул Пётр денщику Орлову, торчавшему на задке возка.
Всадники остановились, пропустили царёв возок вперёд, и теперь пыль оставалась сзади. Впереди же засинели стеклянно-призрачные дали среднеполосья. Всюду пахло сенокосом. Настроенье было лёгкое, праздничное. Стычка Репнина сулила грядущие победы, но особенно отрадно было узнать о гибели Булавина. Теперь для всех было ясно, что восстание на Дону обречено. Правда, ни царь, ни его военачальники ещё не знали, что Никита Голый подхватит булавинское знамя и почти до самой Полтавской битвы, до лета 1709 года, будет тлеть пожарище народной войны. Не знали, что Игнат Некрасов не захочет и после разгрома пойти к царю с повинной и уведёт верных своему знамени казаков сначала на Дунай, а его потомки — в Турцию, где целых два с половиной столетия будут они хранить в песнях, сказаниях события этих дней и снова вернут на Русь, уже в наши дни, древнее знамя булавинцев…